8
К дому Антониса и Луизы вели три дороги. Наверно, они и теперь еще ведут туда, но мы уже не ходим по ним, а раз так, вполне возможно, что эти дороги, по которым никто больше не ходит, исчезли. Самый длинный путь проселки, в лучшем случае укатанные щебенкой, но, как правило, песчаные, колеистые, в дождь непроезжие. Самой короткой была тропинка от бремеровского дома через луг, мимо болотистого леса, по краешку поросшего травой зыбуна, на который тетушка Вильма, как она рассказывала, из озорства ступила в день своей свадьбы и утонула бы на веки вечные, если б ее не спас новоиспеченный жених. Свадебные туфельки остались, однако ж, в трясине, и все долго задавались вопросом, что бы это значило. Да, топкому лесу коварства не занимать.
Ян и Эллен вместе с Дженни шли третьей дорогой, мимо последнего дома «кота», холмистыми лугами в гору к Неандертальцу, не могли они отказать себе в удовольствии полюбоваться открывающейся оттуда панорамой, в любой сезон, при любом освещении, в любую погоду бесконечно изменчивый вид, который никогда им не надоедал. Деревня, тремя отростками протянувшаяся среди ландшафта. Озерцо. За ним белая верхушка и черные крылья ветряной мельницы, к югу просторные, с блестящими окнами, коровники большой деревни, а по левую руку лес, образующий линию горизонта. В бинокль был виден канюк, круживший над птичьим озером, а на опушке леса три лани, всегда стоявшие там об эту пору. Кажется, сказала Эллен, мы первое поколение, у которого красота природы вызывает что-то вроде угрызений совести. Ян возразил: он-де не позволит угрызениям совести омрачать радость. Кстати, в этом году они просто в ячменной осаде.
От края луговины, которая спустя несколько лет, когда в угоду очередной бессмысленной теории выпас скота был прекращен, пришла в полную негодность, они шагали вдоль линии высокого напряжения, никуда не сворачивая, наискосок через еще низкие ячменя. Сперва ориентиром служил огромный каштан, затем появилась камышовая крыша дом Антониса и Луизы. А там стала слышна и бравурная греческая музыка, вот уж видно окошко с кассетником, входная дверь, которая обычно стояла распахнутой настежь, закрывали ее только в дождь и при западном ветре. А потом они увидели на пороге дома Луизу, рукой она заслоняла глаза от яркого солнца. Вы прямиком из солнца вышли, сказала она. Такая красота дух захватывает.
В былые времена дома, похоже, сами выбирали себе место в естественном ландшафте. Как это люди умудрялись, недоумевали мы, украшать природу своим жильем, не нам чета, мы-то ее большей частью только уродуем. Предкам крестьян, у которых Антонис и Луиза, от крайней безысходности и отчаяния сбежавшие из нового квартала новехонького города, купили этот дом в плачевном состоянии, между прочим, и за бесценок! было, конечно же, не до сантиментов, чувствительность, конечно же, не влияла на выбор места для усадьбы. Главное расположение хлевов и сарая, близость лугов и полей, пруд возле дома, позволявший разводить уток, лес, защищавший от северных и восточных ветров. Но практичность, судя по всем, не лишала их способности видеть красоту. Вот он, этот дом, лежит в неглубокой лощине и все же заметен издалека, длинный, многооконный фасад обращен к полуденному и вечернему солнцу. Так и манит зайти, да-да, так и манит. Мы подходили к нему с облегчением и радостью, и это не требовало объяснений. Если на улице никого не было, сквозь герани на подоконниках мы заглядывали в комнату. Там, у старого, в трещинах, стола, сидела Луиза, шила или писала, или по меньшей мере дрых в качалке Тилли, здоровущий черно-белый кот. А вдруг он был душою дома? Душа, душа, о странный звук. У вашего дома, Луиза, есть душа. Луиза, испуганно: Знаю. Не надо об этом. Я часто опасаюсь, что мы ее не понимаем. Она такая ранимая.
Слева от входной двери выстроились шеренгой резиновые сапоги и деревянные башмаки, справа бурые, покрытые глазурью глиняные сосуды и шершавые, пузатые, тонкогорлые глиняные бутылки, в которых сельхозрабочие брали с собой в поле питьевую воду. На круглом мраморном столике щербатые гипсовые бюсты Гёте и Шиллера, и ведь никому в голову не приходило спросить, откуда они взялись и что им здесь надо.
Они уже сидели в старых, трухлявых плетеных креслах и пили красное вино, спешить было больше некуда. Антонис наливал щедрой рукой, пока вино не выплескивалось через край на обшарпанный дощатый стол. Они подняли бокалы. Луиза сказала: Самая красивая пора перед Ивановым днем.
Сперва по чистой случайности помните? любая наша встреча перерастала в праздник. Этот вечер открыл вереницу сельских праздников пестрых шаров, на которых висела легкая паутина лета. Ведь мы, горожане, мы, педанты-работяги, даже не представляли себе, что такое праздники, и это упущение необходимо было наверстать. Позднее-то не будем грешить против истины нас закружил вихрь, обуяла этакая праздникомания: дневные праздники и ночные, праздники втроем и праздники вдвадцатером, праздники под открытым небом, праздники комнатные, кухонные, сарайные. Праздники с разнообразнейшим угощением. Вино было всегда, а к нему то хлеб да сыр, а то мясо на гриле, уха, пицца и даже солидное жаркое. Не забыть пироги, женщины так и норовили перещеголять друг друга по части пирогов. Были праздники с музыкой и танцами, праздники песенные, молчаливые и говорливые. Праздники ради споров и праздники ради примирения. Праздники-игры. Мы научились любить хмельное веселье. Может, лучше бы сказать: научились у Луизы.
Луиза решила показать всем и каждому: экзема на руках, которая так долго мучила ее, пропала. Теперь, когда трехдневное молчание кончилось, она могла рассказать Эллен, что сделала с нею та женщина из Виммерсдорфа. Да почти ничего, знаешь ли. Ничего особенного. Сначала она повела меня в свой садик ты не представляешь, до чего там красиво. Всевозможные травы, всевозможные цветы. И на кухне к потолку подвешены пучки сухих трав. Аромат кругом. И чистенько так, скромно, без претензий. Выслушала она меня спокойно. У нее добрые глаза. Невольно думаешь ты только не смейся, будто ей все о тебе известно. Потом она совочком зачерпнула из плиты золы, чистой белой золы, и смазала ею мои болячки. А при этом повторяла наговор, он у нее в старенькой тетрадочке записан, зюттерлиновским шрифтом. Ты не поверишь, до чего у нее легкие руки. Отвращения я не испытывала и подумала, что, наверно, никогда уже его не почувствую. Через три дня, сказала она, все пройдет. И добавила, что неплохо бы мне эти три дня еще и помолчать. Тут я мигом поняла: именно это мне и нужно, и на душе стало так хорошо и легко.
Сейчас Антонис скажет, что в другой раз жена не будет разговаривать с ним неделями, только потому, что так ей велела какая-то старая ведьма. В самом деле сказал. У нас в Греции, заметил он, ей бы не миновать неприятностей. Тамошний народ ужас как боится дурного глаза. Луиза испугалась за женщину из Виммерсдорфа, хотя та в жизни не попадет в Грецию; в голове у нее неотвратимо разворачивалась жестокая судьба ведьмы, а Антонис, не отрывая от нее взгляда, отвечал на вопросы остальных: он что же, еще помнит историю с дурным глазом? Он все помнит. Но тебе же было всего-навсего двенадцать лет, когда вам пришлось уехать из Греции. Ну и что? Разве двенадцатилетний парень не вполне зрелый человек? На юге возможно.
Готово дело, подумала Луиза. Теперь, когда Антонис заговорил о Греции, она совершенно отчетливо услышала в его голосе раздраженные нотки. Хунта была свергнута, тоска по родине, которую он так долго заглушал, терзала его, он ждал паспорта. Только бы ему уехать, сказал в душе Луизы дрожащий голос. Только бы ему вернуться. Кто-то, донесся до нее голос Эллен, говорил ей, что нынче в любой деревне найдутся все на свете проблемы.
Закройте глаза. Перенеситесь в один из следующих вечеров. На столе лежит греческий паспорт Антониса с визой на въезд в Грецию, мы все по очереди берем его в руки, внимательно изучаем штемпель. Бабушка, в черном платье она ходит в черном с тех пор, как умер ее отец, быстрой девичьей походкой выносит большущую питу со шпинатной начинкой. Ни читать, ни писать бабушка не умеет, она только рассматривает фотографию в паспорте, сравнивает ее с лицом Антониса. Хорошо! говорит она, мы не знаем, имеет ли она в виду наружность внука или портретное сходство. Никос, Антонисов друг, бросает паспорт на стол и что-то говорит Антонису по-гречески, совершенно серьезно, как нам кажется. Когда мы спрашиваем, что он сказал, Антонис смеется: Никос сказал, что ему, более молодому, не пристало ехать в Грецию прежде старшего, то есть Никоса. Мы все тоже смеемся, хотя понимаем, что Никос в этот вечер расположен шутить меньше, чем когда-либо.