«Я до сих пор помню, каким счастливым казался тот первый поцелуй...»
Идём домой, объявил Такао.
И, сам удивляясь тому, как внезапно испортилось у него настроение и как бездумно он это сказал, двинулся прочь, словно спасался бегством. Краем глаза он заметил ошарашенное выражение на лице Михо, всё ещё сидевшей на земле. Но шаг сбавлять не стал.
Что?.. Фудзисава-кун, ты куда? Подожди!
«Ещё не поздно извиниться. Остановись», мысли бились у него в голове, но тело не слушалось. Возле плеча возникла голова догнавшей его Михо, которой пришлось в спешке хватать оставленный им термос.
Что с тобой такое? заглядывая ему в лицо снизу вверх, обеспокоенно спросила она.
Он только сильнее стиснул зубы.
Быстрым шагом выйдя из парка, они молча направились к станции Синдзюку той же дорогой, что и пришли. Изо всех сил стараясь не отстать, миниатюрная Михо перешла едва ли не на бег. Такао понял это по звуку шагов. И ещё он, даже не оборачиваясь, с отчаянием понял, что она вот-вот заплачет. Под ногами скользили расплывчатые тени от росших вдоль дороги деревьев. Небо успели затянуть чёрные тучи, солнце нырнуло за дома, включилось уличное освещение, воздух постепенно остывал.
Обратный путь до южного входа на станцию Синдзюку они проделали вдвое быстрее. Такао наконец-то повернулся к Михо. Она протянула ему термос, и он, чувствуя себя ужасно неловко, его взял.
Спасибо... глядя ей под ноги, сдавленно сказал он. Прости...
Ничего... выдохнула она в ответ.
Только сейчас Такао обратил внимание на её туфли: на низком каблуке, украшенные лентой. Одну ногу она ставила неестественно, стараясь не наступать на пятку. Наверное, натёрла. На лбу у неё выступила лёгкая испарина, дыхание ещё не восстановилось, и всё же она заговорила чуть громче:
Рада была повидаться, Фудзисава-кун... Давно мы вместе не гуляли.
С наступлением вечера перед турникетами начала скапливаться толпа. Вокруг звучали разговоры и шаги нескольких тысяч людей.
Так ты придёшь завтра в школу? с каким-то вызовом в голосе спросила Михо.
Не зная, что ответить, он продолжал глядеть в пол. Стало ещё холоднее. У Такао мёрзли пальцы ног. У Михо они, наверное, совсем окоченели.
Как же противно смотреть, когда кто-то считает, будто на свете он один такой несчастный!
От неожиданности Такао непроизвольно вскинул голову. На секунду ему показалось, что это сказал кто-то из прохожих. Но именно Михо пристально смотрела на него заплаканными глазами.
«Надо что-то сказать», подумал Такао. Что в таких случаях говорят? Мозг лихорадочно работал, словно за минуту до окончания экзамена. Сойдёт и первая попавшаяся мысль:
Тебя это не касается, Касуга.
Его голос дрожал, и он сам поразился, как по-детски прозвучали его слова.
Михо не отступала:
Да, не касается. Но в школе есть с десяток ребят, у которых развелись родители. В этом нет ничего особенного, и киснуть тут просто глупо.
Такао покраснел раньше, чем почувствовал стыд. Посмотрел на Михо, не веря, что эта маленькая девочка перед ним действительно она.
Можешь прогуливать школу, сколько тебе вздумается, но неужели ты пытаешься этим что-то сказать? Я здорово ошиблась, считая тебя взрослым. По крайней мере, общайся с людьми по-человечески!
Такао растерянно смотрел, как из её глаз катятся слёзы.
«Это какая-то другая Михо, думал он. Та, которую я знаю, с кем мы вместе прошли десятки километров, не стала бы так резко со мной разговаривать. Она видит меня насквозь, понимает все мои чувства, а что смог разглядеть в ней я?»
Михо опустила голову и пошла прочь от Такао, тихо сказав напоследок:
Тебе ведь хватило смелости меня поцеловать...
Она прошла турникет, и её маленькая фигурка сразу же исчезла в толпе.
От Синдзюку он два часа тащился до дома пешком. Втискиваться в заполненный поезд ему совершенно не хотелось. Как только он отошёл от станции, начал накрапывать мелкий дождь; когда миновал Накано полило по-настоящему, но Такао, склонив голову, упрямо двигался вперёд. Дождь, переходящий в снег, хлестал его холодом, неразношенные кроссовки натирали ноги. Странно, но эта боль несла с собой своеобразное утешение.
«Хоть это и не станет для меня наказанием, просил он, но пусть я потеряюсь на самом деле». И всё же, когда из дождя вынырнули освещённые уличными фонарями жилые кварталы, Такао испытал такое облегчение, что едва не заплакал.
Несмотря на выходной, в квартире никого не было.
Так они и жили в последнее время. Брат даже по субботам работал допоздна, а мать наверняка ушла на свидание с каким-нибудь незнакомым ему человеком.
Такао наскоро обтёрся полотенцем и переоделся. Всё ещё пребывая в подавленном настроении и продолжая мёрзнуть, он вышел в прихожую, открыл обувной стеллаж и присел перед ним на корточки.
Там, словно коллекция ракушек диковинной формы на полках в музее, в свете слабой лампы тускло заблестела женская обувь всевозможных расцветок. Скромные коричневые мюли, нарядные чёрные лодочки с открытым мысом, сапожки низкие и до колен, мало соответствующие возрасту кроссовки на платформе, горчичного цвета танкетки, тёмно-лиловые туфли на шпильках... На стеллаже стояло только то, что его мать часто надевала в это время года, а почти впятеро того больше лежало в коробках, громоздящихся в коридоре. Такао, начав с краю, принялся по очереди вынимать пару за парой, вставлять распорки, если их не было, дрожащими от холода руками смахивать щёткой пыль, по необходимости натирать кожу кремом и полировать её хлопковой тряпкой. Привычная работа понемногу успокаивала нервы. Обогреватель наконец протопил комнату, и его уже не так трясло.
Мать Такао питала страсть к туфлям, и ради неё он с детских лет взял уход за ними на себя. Пока сверстники мечтали о моделях поездов или роботов, его в младших классах очаровывала разнообразная женская обувь. Отношение к матери с тех пор сильно поменялось, но глубоко укоренившаяся привычка и сейчас помогала ему расслабиться. Сосредоточившись на обуви, он мог забыть обо всём на свете.
Поэтому он и не расслышал шаги вернувшегося домой старшего брата и очнулся, только когда тяжело лязгнула открывшаяся входная дверь.
Одетый в балмакан брат с недоумением глянул на Такао сверху вниз, неприязненно буркнул: «Привет», сложил зонт и разулся. С зонта на пол посыпались снежинки. Такао отодвинулся к стене и, не поднимая глаз, промычал что-то в ответ. Прежде он бы запросто сказал: «Привет работнику! Что-то ты сегодня рано», но сейчас не мог выдавить из себя ни слова.
Всё ещё занимаешься этой ерундой? раздался презрительный голос, когда обувь была уже начищена и он закрывал стеллаж.
Брат сменил деловой костюм на худи и, держа в руке банку пива, ледяным взглядом рассматривал стоящего в прихожей Такао. Чувствуя себя неловко, как будто его застукали в чужой квартире, он ответил:
Да так... Понемножку.
Смотреть тошно.
Услышав это, Такао почувствовал мгновенную вспышку ярости, ему захотелось заорать во всю глотку, но, не зная, что орать и на кого, он сдержался и промолчал. Как и в случае с пивом, всё, что он запирал внутри себя, дало о себе знать выступившими на глазах слезами. Спина возвращавшегося в гостиную брата напомнила об исчезавшей за турникетом Михо и выходящем за дверь отце. Все, буквально все стали ему чужими.
А я говорю слюнтяйство!..
Голова болела и как будто распухла изнутри. Краешком сознания он уловил долетавшие до слуха обрывки какой-то ссоры.
...ты бежишь от ответственности... Он ещё ребёнок...
...но я...
Да я сейчас сам распла́чусь!
Шорох размашистых шагов. Грохот резко закрывшейся раздвижной двери.
Он с трудом разлепил тяжёлые веки, и от хлынувшего в глаза света голова заболела ещё сильнее. Мир расплывался, и всё, что он разглядел, это сидевшую напротив него мать. Уперев локти в стол, она закрыла лицо ладонями, её плечи дрожали.
Ты плачешь? тихо подал голос Такао.
Мать подняла голову и улыбнулась. Вокруг её глаз размазалась тушь.
Ты и сам плачешь.
Тут Такао заметил, что щёки у него мокрые. Ну да... Он не хотел возвращаться в их с братом комнату, остался на кухне и, потягивая мамину водку, незаметно для себя уснул.