И Соня вышла.
И увидела сразу всех.
Светлые волосы распущены, рубашка до пят.
Потянулась, зевнула скушно: «В рабы его».
В рабы?
Как это, в рабы?
В какие еще рабы?
Разве не Сонечкиной нежной рукой написано было на длинной бумажной ленточке: «Почему люди сперва влюбляются, а потом тихо плачут?» Разве не Сонечка так искренне сокрушалась: «Сколько раз я буду ошибаться в любви?»
«В рабы, в рабы!»поддержали Сонечку сестры, только маленькая, а потому тупая Астерия захныкала: «Есть хочу».
Я даже про вилы забыл.
В какие рабы? Мы в какую эру живем?
Или, совсем запутался, хотят отдать меня в рабы именно Эгине, Сонечке?
Совершенно ничего не понимал. Может, правда, ей, Сонечке? Не всем же услужать. Тогда лучше на вилы!
Утро нежное, птицы посвистывают, петух трясет тяжелой красной бородой, кровавый гребень завалился набок, переступает лапищами, они у негокак у сержанта-срочника, рассматривает меня с каким-то неправильным интересом.
А тут и рабы явились!
Небритые, рубахи навыпуск, серые шаровары.
Первый. Второй. А где третий? Я же знаю (по урокам истории), что обычная порядочная семья (по крайней мере по понятиям древнего грека Платона) могла владеть только тремя рабами.
Где третий? Почему недобор? Неужели я третьим буду?
Все же Платон наконец убрал вилы, и я сразу метнулся в сарай.
Суетливо оделся. Рабы вытолкали меня из сарая. По крылечку, через сумеречные сени провели меня в дом. Никаких приглашений, никаких церемоний, сразу толкнули к скамье у длинного деревянного стола, но Платон коротко указал: «Туда!»и меня посадили за отдельный небольшой столик, видимо, для рабов. Тихая Вера Ивановна с торца большого стола приветливо мне улыбнулась. Бледная, никакого румянца. Принесли и поставили на столы (и на большой, и на наш) горшки с кашейбольшой и малый. Тут же стояли тарелки и берестяные туески с ягодой, бери сколько хочешь.
«Отец углеводородной бомбы»
«А спутник сгорел в полете»
«Не те станции»
Я не ослышался! Да, да.
Бомба, спутник, какие-то станции.
Рабы Фирстова явно обсуждали что-то научное.
А сам Платон, отец большого семейства (и рабовладелец), уверенно взлез на особенно высокий стул и теперь сверху, как спортивный судья, озирал происходящее, только свистка ему не хватало.
Девки устроились за столом. Кот у печи моргал на меня, как жаба. В открытое окно суетливо заглядывал полосатый бурундук, приятно дивился, понимал: вот новый раб, наверное.
Кстати, кудлатого (лет под тридцать уже) раба звали Петр (без всяких этих греческих вариантов), а сильно бородатого, плечистого, как баран, давно нуждающегося в стрижке, Павел (тоже без вариантов).
«Ты кто?»спросил Петр.
«Школьный учитель», ответил я.
«Врет», покачал головой бородатый Павел.
«А сами вы кто?»не выдержал я, на что тот же плечистый ответил: «Дам в лоб», а кудлатый загадочно выдохнул: «Мы мертвых не воскрешаем».
«Книгу!»вдруг приказал Платон.
И книгу ему подалисамую настоящую.
Переплетена вручную, зачитанная, но аккуратная.
Да что же это такое? совсем не понимал я. Ну любит (всегда, наверно, любил) Платон Фирстов, наш школьный завхоз, поговорить о древних идеях своего греческого древнего тезки, посудачить о том о сем, о гуманной педагогике к примеру, и о том, как можно (и нужно) менять самые сложные человеческие судьбы, но при чем тут железные вилы, при чем тут какая-то книга?
А Платон уже негромко бубнил.
«Бояться смертиэто как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, мнить, будто знаешь то, чего знать никак не можешь»
Я думал, все будут смотреть на меня, но все занялись кашей.
«Никто не знает, что такое смерть, и не является ли она величайшим благом для человека, бубнил карлик-горбун, но все ее так боятся, всё ее так стараются обмануть, будто и правда она является величайшим из зол. Ну разве не самое позорное невежествовоображать, будто знаешь то, чего не знаешь»
Кудлатый раб Петр недоверчиво разглядывал меня.
Я хотел пожать плечами, но вспомнил обещание: «В лоб дам».
И дылда Дидона смотрела на меня с другой стороны большого стола как на гада.
Не испугаешь, подумал я с дрожью. И не думай. Я не раб. И ты мне не Дидона, а просто Клавка. Я на тебя работать не собираюсь. Сама носи дрова, сама мой полы, вон какая вымахала. Мало ли что бубнит твой выживший из ума папаша, родившийся, видите ли, седьмого таргелиона
А Платон бубнил и бубнил.
«Во всех своих бедствиях люди склонны винить судьбу, или богов, или вообще черт-те что, только, конечно, не свою глупость»
Дружно стучали ложки.
Все были заняты кашей и ягодами.
«Никто не становится хорошим человеком случайно»
Ну да, думал я. Лучше хорошему человеку помочь железными вилами.
«И совсем плох человек, который ничего не знает и при этом даже не пытается узнать что-нибудь, бубнил Платон Фирстов обыденно, без страсти, будто просто напоминал всем нам какие-то давно известные истины. Ничто не является более тягостным для истинно мудрого человека и ничто не доставляет ему больше тревоги и беспокойства, чем необходимость тратить на пустяки больше времени, чем они того заслуживают»
«Сколько рабов, столько и врагов», высказалась Кружевная Душа.
«А ты не держи стольких», тут же напомнила сестре Радаманта, видимо, знала, о чем нужно напоминать. Бурундук, заглядывавший в окно, даже присвистнул от удовольствия. А Фирстов замолчал и уставился на меня.
Я замер.
А Елена, тортик-девочка, сыто икнула.
А тихая Вера Ивановна вздохнула глубоко, мягко.
Всем стало вдруг хорошо, все отошли сердцем, расслабились.
Почему же Сонечка, такая кудрявая, такая умытая, не обращает на меня никакого внимания? Вон какое солнце, вон какие растения, облака, а меня будто нет. Вон какой полосатый и наглый бурундук, а я будто не существую.
Платон все же снизошел до меня.
«Почему тебя, Лев, назвали как животное?»
Это он при детях! Их учителя! Просто по имени?
Ну это слишком. Это хуже, чем вилы. Сбегу! Никаких вариантов.
Как внезапное просветление мелькнуло в моей голове: сбегу! Иначе превратят в раба, буду есть кашу, мыть полы и удивляться, как бурундук. «Мы мертвых не воскрешаем». Нет уж. Не придется вам этим заниматься!
Вслух, к счастью, ничего не сказал.
Зато Кружевная Душа отвлеклась от поедания каши.
Сказала, щурясь: «Тоже мне, Лев. Совсем не идет ему это имя».
«Ну и что? возразила добрая Радаманта. Я ему свитерок свяжу».
«Не хочу льва, боюсь», заныла маленькая Астерия (тоже мне, дочь титанов). «Где Кербер? Куда сбежал Кербер?» И Галантила, змея очковая, пожаловалась: «Конуру с собой уволок!»
Ага, понял я. Это я Кербера в лесу встретил.
Значит, и Кербер не выдержал. Значит, и я сбегу.
«А львы много едят?»спросила хозяйственная Венилия.
Ответила опять Радаманта: «Чем больше дашь, тем больше съест».
А вот дылда Дидона молчала. Подумаешь, лев. Ей это было все равно.
И маленькая Бриседида помалкивала, жевала кашу. Только тортик-девочка Елена незаметно, но хитро подмигивала бурундуку в окне.
«А зачем он кур крадет?»
Я ужаснулся: это спросила Соня.
У каждого тут, похоже, был свой конек.
«Мир не прост, мир просторен», снова скучно забубнил Платон.
Это он не отвечал. Это он бубнил по привычке, такой, видно, у него завод на утро.
«Мир не прост, мир тесен, мир надо без устали очищать от всяких бед, от всяческого зловония. Само по себе ничто не уходит и ничто не приходит».
Глянув на меня, карлик-горбун как-то особенно повел большим носом.
«Разве истинный бог не стремится избавить нас от многия бед, от многия зловония? Он опять глянул на меня, даже погрозил сильным пальцем. Конечно, стремится. Всегда стремится. Вот только нас развелось много. К тому же есть среди нас всякие существа. Не сразу в них разберешься. Значит, надо помочь богу в выборе. А то получается, что он и всеблаг, и всемогущ, а многия беды и многия зловония никак никуда не исчезают»
Все внимательно слушали разговорившегося завхоза.
А он с невыразимых высот своего особенного деревянного стула дотянулся до чашки со смородиновым вареньем и неторопливо обмакнул в нее кусок свежей, горячей еще лепешки. Лично я этот жест так понял, что вот он, Платон Фирстов, школьный завхоз, возможно, сам возьмется помочь богу, пускай даже железными вилами.