В первый же день было продано более двадцати тысяч экземпляров.
Новости, сводки, реклама. Арсений Несмелов все правдиво фиксировал.
«Я пишу рассказы и стихи в газете, вы кроите платья в модной мастерской. Прихожу домой я пьяный на рассвете с медленной и серой утренней тоской»
В конторе «Денни Мотт и Диксон» Дед разложил свежие номера своей газеты перед членами дальневосточного правительства.
Смотрели внимательно.
«Шампанского!»
После такого успеха нашлись деньги и на «Известия Приамурского правительства», и на более широкий вариантгазету «Русский край».
Теперь Дед любовался заливом с балкона гостиницы «Версаль».
Жил шумно и громко. Связи держал с людьми очень разными. Это был его стиль, его характер. Чужак (фамилия говорящая, и сотрудничает с противоречивым «Творчеством») в сущности, убежденный большевик, Сергей Третьяков (журнал «Бирюч») хоть сейчас на виселицу, Николай Асеев («Дальневосточное обозрение») поет хвалу будущему, играет все с тем же красным пугающим цветом. Правда, Арсений Несмелов и Сергей Алымов колеблются, но талантливый мазила Гавриил Комаров работает и на левых, и на правых. Прицел у них сбит сознательно.
Слухи и стихи.
Работа, стихи, снова слухи.
Из уха в ухо, шепотом, передавались имена женщин, якобы обманувшихся Дедом, имена дельцов, якобы им обманутых, имена поэтов, прозаиков, просто писак, спасенных им или им утопленных.
Верховской многому научил Деда.
Тонкость шеи, отсвет икон? Довольно!
Вино, страсть, прекрасная Дама? Оставьте!
«В век бетона странен рыцарь лиры, словно призрак, вставший наяву»
Разговоры, споры, драки. Бессонные ночи. Дед неутомимо писал о страшном голоде в Северной стране (по свидетельствам беженцев). Не мог переключиться на сиюминутное, на то, что пылало рядом. Писал о коммунистической морали. О гибели царской семьи. О разграблении священных могил в Петрограде. О продаже бесценных творений искусства за границу.
Какая мораль, если убивают судьи?
«Женщины живут, как прежде, телом, комнатным натопленным теплом, шумным шелком или мехом белым, ловкой ложью и уютным злом. Мы, поэты, думаем о Боге и не знаем, где его дворцы. И давно забытые дороги сновавышарканные торцы»
Хватит! Откройте окна! Вот грохочет по рельсам железный век, хребет егоздравый разум. Желаете и дальше цепляться за прошлое? Тогда топитесь. Куда проще? «В пруду довольно места». Но живой человекдолжен жить. Люди как никогда нуждаются в понимании. Народы всегда слагаются и движутся единой внутренней силойповелевающей, господствующей.
Героические личности (а историяэто прежде всего жития героев) всегда должны соответствовать идеалам, при этом самым высоким.
А Пушкарёв? Дед задумался. Этот молодой Лев из Тайги? Он родился уже в советской России, для него даже Александр Васильевич Колчакистория, поэт Мейокаменелость. С малых лет считает, наверное, что все в этой жизни давным-давно исследовано, уточнено, разложено по полочкам. Кому нужны все эти затхлые ловушки архивов? Зачем копаться в недостоверном прошлом? Этот Лев Пушкарёв, который из Тайги, наверное, и не слышал о том, что в некоторых азиатских языках существует такое особое грамматическое времянедостоверное прошлое. То есть вместе с нашим будущим, настоящим и прошлым существует еще и такое прошлоенедостоверное.
Впрочем, чему дивиться?
В Северной стране такое не обсуждается.
В Северной стране всё еще любят традиционные исторические романы, написанные бывшими (значит, тоже недостоверными) генералами и штабс-капитанами, вроде генерала Краснова или штабс-капитана Янчевецкого. Россия свирепо сожгла себя на костре революции, она боролась сама с собою, истощила все силы, зачем же, твою мать, рыться в перегоревшем пепле? Легкие сожжешь.
Сердито постучал палкой в пол.
Железнодорожная станция Тайга, островной Южно-Сахалинск.
Понятно, этот Лев Пушкарёв не видел (не мог видеть) того, что видели мы, не жил тем, чем долгие годы жили мы. Он родился внутри событий, уже отнесенных к событиям грандиозным, историческим (только представьте себе, историческим!), потому и не понимает того, что есть истинная история. Убийства, перевороты, предательстваэто романы Краснова и Янчевецкого. Онинедостоверное прошлое. А писать нужно о достоверном. То есть о любви.
Арсений Несмелов понимал это.
Зоя, Хайма, Лошадь Вредная, понимала.
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то ямедь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
Разве непонятно?
«Тымое событие».
Зоя, Хайма, Лошадь Вредная, чудесная.
Женщины и мужчины должны рукоплескать друг другу.
Ничто не живет вне божественного. Этот Лев из Тайги умеет писать, знает много зовущих слов, но авантюризма не хватает, смелости, любви истинной, а потому он и дальше, наверное, будет терять время, растрачивать годы, убежденный в том, что настоящая история началась только в начале века.
Видите ли, даже Мей для него уже окаменелость.
«Мывежливы. Вы попросили спичку и протянули черный портсигар, и вот огоньусловие приличьяиз зажигалки надо высекать»
Это Арсений о нас написал.
О нас с ним, встретившихся в Харбине.
«Дымок повис сиреневою ветвью, беседуем, сближая мирно лбы, но встреча таскости десятилетье! огня иного требовала бы. Схватились бы, коль пеши, за наганы, срубились бы верхами, на скаку»
В самом деле, живет живое без страсти?
«Он позвонил. Китайцу. Мне нарзану! Прищурился. И рюмку коньяку».
«Пусть мы враги, Арсений видел все, пожалуй, даже слишком пронзительно, друг другу мы не чужды, как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты несешь ярмо совсем иной судьбы?..»
«Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как музыку. Запело и ожгло. Мы не равны, но все же мы подобны, как треугольники при равенстве углов Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок. Мыдети восемнадцатого года. Мыпрошлое, дружок!..»
«Что сетовать? Всему приходят сроки, исчезнуть, кануть каждый обряжен. Ты в чистку попадешь в Владивостоке, меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, в былых боях изодранный лоскут. Мне, право, жаль, что вы еще не с нами»
Откуда он это знал? Как чувствовал?
«Не с нами»откуда было дано ему знать такое?
Раздраженно, как посохом, постучал своей палкой в пол.
Еже писахписах. Сколько можно мучиться недостоверным прошлым?
Вон она за окномдолгая советская ночь. Вон он за окномсонный советский Хабаровск. Лежит в ночи огненная Северная странакак дредноут, победителем вышедший из революционной Цусимы. На стенерепродуктор, на столерукописи, чай в стакане, остывший. Жизнь продолжается. Жизнь Пушкарёвых, Ниточкиных, Пшонкиных-Родиных, барышень плаксивых и барышень зубастых
Советские фавны, советские нимфы.
«Мыдети восемнадцатого года». Арсений прав.
Мы (он, я, Верховской, другие) дети восемнадцатого года.
А вот ониПушкарёвы, Суржиковы, Кочергины, Виноградские, барышни Волковы и Рожковы, все-все прочие благовещенские, сахалинские, уссурийские, тайгинские, они, конечно, дети семнадцатого. Потому и определяют сегодняшний день. Потому и определяют прошлое.
Лет пятнадцать назад Деда представили знаменитой советской старухе.
Ольга Борисовна Лепешинская. Биолог. Победительница. Сама придумала и выбрала время и пространство: квартиру над новой Москвой, уютный кабинет-лабораторию, многия книги, микроскопы, свое блистающее пенсне, свою короткую стрижку. Впрыгнула в большевизм, как в теплую, удобную конуру, в какой только и можно осознать: все живоеиз грязи. Всёиз обыкновенной, жирно поблескивающей, упруго продавливающейся под ногами грязи. Всё из этой грязии мраморная Венера Милосская, и кровь с молоком колхозница из-под Костромы, и монументальный скульптор Шадр, работающий над портретом Верховного, и мускулистый строитель Днепрогэса. «Настьмы, и тьмы, и тьмы». Все живоеиз грязи. Поистине, все в этом мире произошло из грязи, в нее и вернется.