А Волкова торжествующе заключила: «Мей! Классик».
Теперь получалось так, что все лучшее на семинаре держится на ней.
Но Дед и этого не допустил. Не мог допустить. Он снова вмешался. «Если в корень смотреть, то все же это стихи не нашего русского поэта Льва Мея, барышня, а стихи француза Виктора Гюго».
И чтобы не сомневались, напомнил:
Comment, disaient-ils,
Avec nos nacelles,
Fuir les alguazils?
Ramez, disaient-elles
Посмотрел на барышню Волкову. «Продолжите?»
Барышня Волкова густо покраснела, видимо, не знала французского в совершенстве. Тогда Дед продолжил:
Comment, disaient-ils,
Oublier querelles
И все такое прочее.
И я понял вдруг, почему Деда так прозвали.
Дело тут не в возрасте. Возраст тут вообще ни при чем.
Просто Дед былиз другой жизни. Совсем из другой. Не из нашей и не из старинной, а просто из другой. Возвышался над нами, как гора, избыточный, огромный, как темный лесной чомон-гул, никем пока не убитый. Сэмул-мэмул, твою мать. Видел что-то для нас невидимое.
«Да, верно. Перевод русского поэта Льва Мея, вмешался в разговор московский гость. Конечно, перевод. Но заметьте, звучит значительнее оригинала. Не находите?»
Чехов строго взглянул на Пшонкина-Родина, и тот (как один признанный писатель другому признанному писателю) сразу начал согласно кивать, да, да, это так, он находит! А московский гость продолжил.
«Русская поэзиясильная поэзия. Для нее нет преград. Она переосмысливает, она перемалывает все. Французская, бог с ней, она какая была, такой и останетсяв корне буржуазная. А русскаяэто жернова, это тяжелые жернова. Да, да, именно так, тяжелые. А то суют руки, куда не надо почему-то посмотрел Чехов на покрасневшего Леню Виноградского. Русская поэзияэто наши мощные революционные жернова. Даже старые поэты подтверждают это. Тот же Лев Мей. Понятно, он для нас поэт уже третьего, даже, может, четвертого ряда, но ведь как звучит! Чехов убежденно похлопал ладонью по столу. Не то что Виктор Гюго А?.. Comment, disaient-ils, oublier querelles Вот вы часто перечитываете Виктора Гюго? вдруг спросил Чехов Хахлова. Да, именно вы! Вот видите Так я и думал»
Спрашивать, часто ли Хахлов, монстр прокуренный, перечитывает русского поэта Льва Мея, Чехов не стал.
Сказал: «Я не сравниваю. У французского поэта свой голос, свои заслуги. Но вы почаще прислушивайтесь к собственному языку! на этот раз Андрей Платонович почему-то посмотрел на насторожившегося нанайца. Внимательнее изучайте свой родной язык! Всем понятно, что все эти яти и херы давно отработаны, но ведь они все равно наши!»
На Деда столичный писатель ни разу не посмотрел, хотя чувствовалось, что упомянутые им яти и херы приплетены не просто так. Чувствовалось, что Дед тоже (как и московский гость) догадывается о глубинных корнях родного языка, избыточный, думает, петрушит что-то свое, слышит, наверное, как упомянутые глубинные корни раздвигают слои земные.
Короче, я окончательно понял, что Деддругой.
Такой поймет мою «Педагогику».
«У вас, Людмила, продолжил Андрей Платонович Чехов. (Дед бы, конечно, сказал: барышня.) У вас, Людмила, как бы даже не стихи, а, скажем так, опись всего хорошего на свете. Не обижайтесь. Добротная, кстати, опись. И хорошее у вас случается, и плохое может сбыться. Облака, ручейки, травы. («Амбарная книга», шепнул мне Суржиков.) Плотная, позитивная, но опись. Потому и приходят вопросы. Важные вопросы. Не просто так. Где, к примеру, связь с прошлым? Где взгляд в будущее? Андрей Платонович пытливо, как настоящий учитель, всматривался в нас. Вы должны помнить. Стихами поэт разговаривает с потомками. Предкиэто да, это само собой, дело прошлое, мы своих предков уважаем, неважно, каких они там понаделали ошибок Столичный гость ни разу не посмотрел на Деда, возвышавшегося над нами, как одинокая вершина над равнинным болотом. Поэт всегда обращается к потомкам. Исключительно к потомкам. Почему-то теперь Андрей Платонович посмотрел на Суржикова. Благожелательно посмотрел. Потомки наши в своем неведомом будущем Нет, не в неведомом, а в чудесном поправил себя Чехов. Потомки наши в своем неведомом и чудесном будущем в веках средь дымчатого стекла Убивать, конечно, не будут»
И шумно высморкался в клетчатый носовой платок.
Короче, сорвал аплодисменты, вызвал большой интерес к себе.
А после короткого перерыва (пойнгалбалба, окутываясь дымом) пришел черед Леши Невьянова. Все знали, что он напрямую подражает Деду, то есть пишет не романы, а большие исторические повествования, но, честно говоря, не таким уж Леша оказался неудачником, как сам утверждал. Может, и «Анну Каренину» он перечитывал на четыре или на пять раз только затем, чтобы лучше понимать женщин. Подумаешь, провел какое-то время в нервном отделении. Друзья ведь отмазали Лешу от групповых занятий (а они планировались) по раскраске кубиков и составлению пирамидок.
Вот и написал Леша о Федоре Подшивалове.
Но начал, конечно, с того, что перед самой поездкой в Хабаровск потерял деньги. Сколько было (сумму не назвал), столько и потерял. Но это ничего. Он хорошо зарабатывает. Он хороший слесарь. Можете позвонить в депо, вам подтвердят. Он, правда, «Анну Каренину» несколько раз перечитал. В принципе, это настоящий роман, хотя кое-что он бы в романе исправил. Сам-то я, признался Леша, начинал со стихов, писал много и интересно, историей поэзии увлекался, никаких белых пятен нет для него в поэзии, потому теперь и тянет к историческим повествованиям.
На этом его и поймала Волкова.
«Лет двадцать пять назад спала родная сцена, и сон ее был тяжек и глубок, но вы сказали ей, что «Бедность не порок», и с ней произошла благая перемена. Бесценных перлов ряд театру подаря, за ним «Доходное» вы укрепили «место», и наша сцена, вам благодаря, теперь не «Бедная невеста». Заслуги ваши громко вознеслись, а кто не ценит их иль понимает ложно, тому сказать с успехом можно: «Не в свои сани не садись».
«Ну, спросила, кто написал такое?»
Леша не смутился. «Зачем мне всё помнить?»
И воззрился на Деда. Верил в Деда. И мы воззрились на Деда.
Дед с удовольствием удобно уложил руки на своей тяжелой палке.
«Хвалю, барышня. Цитируете редкую публикацию. «Северный вестник», если не ошибаюсь. Прикинул что-то про себя. Нет, не ошибаюсь. Одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год. Санкт-Петербург. Апухтин. В память о драматурге Островском».
«А Федор Подшивалов? О ком это ты написал?»
«Неужели по имени непонятно? удивился Невьянов на такой вопрос Коли Ниточкина. Федор Подшиваловэто большая величина. Это наш исконно крепостной мыслитель!»
«Хра фра бра. Где такой родился?»
«В Смоленской губернии».
«А точнее?»
Да в Сычевском, в Сычевском уезде родился наш исконный крепостной мыслитель, неожиданно рассердился Леша. Там, в Сычевском уезде и родился, там выучили его на повара-кондитера. Оттуда при барине князе Лобанове-Ростовском Федор не раз выезжал во Францию, в Швейцарию, вот как бывает с русскими людьми, бывал на русско-турецком фронте. Совсем крепостной человек, а скоро заговорил по-французски и по-немецки. Чтил законы и обычаи всех стран, но своейособенно. И свой главный философский труд под названием «Новый свет и законы его» крепостной философ Федор Подшивалов (сразу видно, что не дурак) отослал (сам отослал) в Третье отделение канцелярии императора Николая Iна имя графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. «Прошу покорнейше оценить мой труд». Очень надеялся, что ответят быстро, и граф, надо ему отдать должное, с ответом не стал тянуть, отправили философа в Соловецкий монастырь, лучшего места для вдумчивых рассуждений и не найдешь. А то придумали! Всеобщая свобода. Всеобщее равенство. Всеобщее братство. Так, знаете ли, можно договориться и до Октябрьской революции.
А потом, одумавшись, во всем разобравшись, отправили крепостного мыслителя еще дальшев Сибирь.
Там он и пропал где-то. Может, до советской власти дожил, человеком стал.
«Хра фра бра. Как так, дожил? От Николая-то Первого до Второго?»
Пришлось опять вступить в разговор Чехову. «Литературе нужна правда, доверительно покачал он головой. Только правда. Ничего другого. А вы, Невьянов, на мой взгляд, пока еще неуверенно работаете с архивными материалами».