В один из последующих вечеров братья-чиринго приволокли и бросили на солому безжизненное тело в длиннополой чёрной одежде. Когда они ушли, Матео и Тани подползли к новенькому, что лежал, раскинув руки, и тихо стонал: «О Кардинал, мой милый Кардинал!» и шептал молитвы. Падре Поликарпо, в миру Атанасио Васкес де Куэйра, знал не много молитвещё не успел он прочесть молитвенник от корки до корки, тем паче что грамоте специально не учился, читал с пятого на десятое. Он плохо помнил, какому святому нужно молиться при ломоте в костях, а какому при зубной боли, к кому обращаться с молитвой о споспешествовании в родах, а у кого искать защиты от воров, зато мог умножить в уме семьдесят четыре на сто двадцать восемь почти мгновенно и без ошибки, недаром же в прошлой жизни он был лавочником. Когда за ним пришли, он сидел и гладил огромного рыжего кота, разлегшегося у него на коленях. Ещё одинчёрным воротником облегал шею падре, а четверо других свернулись разноцветными клубками у него в ногах. С некоторых пор падре Поликарпо стал хозяином кошачьего приюта, в котором числились шестьдесят две кошачьи души обоих половтак он искупал грехи Атанасио Васкеса. Падре Поликарпо с яростью отвергал всякие сомнения в существовании души у малых сих как совершенно несостоятельные, он причащал, исповедовал и отпускал им грехи, так что ни минуты не сомневался, что всем этим Тото, Чако, Пепитам и Лолитам уготовано Царствие Небесноетихий уголок где-нибудь в южной части райских кущ, где мурлыки смогут нежиться в мягкой травке на солнышке, возлежать на ветвях дерев, прогуливаться по берегам неспешных ручьёв и петь по ночам свои любовные песни, никому при этом не досаждая. Когда синие мундиры ворвались в его дом и велели падре Поликарпо следовать за ними, шестьдесят два милых пушистых комочка немедленно превратились в настоящих демонов и набросились на гвардейцев с такой яростью, что обратили их в бегство. Как ни призывал падре своих чад воздержаться от кровопролития, кровь была пролита. Один из гвардейцев лишился глаза, у другого была разодрана щека, третий всю свою недолгую жизнь, пока четыре месяца спустя его не убьёт устроенный партизанами камнепад на перевале Ачиукан, будет носить множественные шрамы на руках и подбородке и горделиво показывать их всякому желающему, жарко рассказывая о битве с демонами, принявшими обличье стаи котов, и гдев самой церкви. Вынужденно отступив, синие открыли огонь по кошачьему отряду, а затем, дождавшись подмоги, перешли в атаку. Шестьдесят одна кошачья душа в тот день обрела свой тихий уголок где-то в южной части райских кущ, один кот по прозвищу Кардиналтот самый, огромный, рыжий, что лежал на коленях у падре, предводитель всей этой когтеносной армии, был тяжело, почти смертельно ранен ударом приклада, но воля его к жизни была столь велика, что он сумел уползти и скрыться в ризнице. Падре Поликарпо, на чьём лице застыло такое горе, что он, казалось, обезумел, был схвачен, жестоко избит и уведён к лейтенанту Луису Бастиани. Падре так никогда и не узнает, по чьему доносу был он арестован, кто стал причиной гибели шестидесяти его детей и того, что до конца дней своих падре будет носить прозвище «красный священник», что, впрочем, нисколько не будет его коробить. «Господу всё равно, будет говорить он, красным ты звался, чёрным или зелёным, для него мы все одного цвета».
«Мы в аду, дети мои, слабо произнёс он, когда заботами Тани был приведён в чувство. О Господи, оказывается, мы пребываем в аду! Но почему же, почему тогда я не помню своей земной жизни, грехи которой искупаю ныне?» На этот вопрос ни Матео Сакраменто, ни Тани не могли ему ответить. «Боже мой! восстонал тогда падре. Шестьдесят две ни в чём не повинных души! О мой милый Кардинал! О красавец Аполлон, о мудроокий Пако, страстная Кармен, кокетка Росита, отважный Рохелио, пройдоха Чупа, тихоня Мони́к» Далее следовало ещё пятьдесят четыре имени этой заупокойной мессы, каждое из которых сопровождалось эпитетом, в точности отражавшим характер его обладателя. Огласив поминальный список до конца, падре Поликарпо приподнялся на одной руке и всмотрелся в лица своих сокамерников. «Кто вы, дети мои?» спросил он. Тогда Тани принялась рассказывать: «Меня зовут Тани, я ачибе. Это такое племя в Африке, где я родилась. Африкапрекрасная страна, там люди никогда не убивают друг друга, не причиняют боли и не испытывают ненависти»
«Ты говорила о рае, дитя моё, сказал падре Поликарпо, когда Тани закончила рассказ. Ты называешь его Африкой, но это рай. Потому что, кажется, только в раю, под вечным присмотром Господа нашего, люди теряют способность убивать и испытывать ненависть или зависть, да и то лишь потому, что там им нечего желатьчего бы они ни пожелали, то у них есть или будет, едва они захотят; и козни врага человеческого там бессильны. Но увы, дитя моё, никакие крылья никакой птицы не способны унести тебя в эту Африку, но лишь на крылах смерти можно улететь тудатаков промысел Божий, чьи пути для человека неисповедимы». «Нет-нет, добавил он, ощутив, как на руку его пала горячая слезинка, не плачь, моя милая, Господь милостив, и когда будет потребно, когда не достанет у тебя сил и терпения, он даст тебе крылья, чтобы ты могла подняться над этой окровавленной землёй и улететь». Позже, стоя под дулами ружей, пока капрал Хиларио Руис будет ожидать отмашки лейтенанта, падре Поликарпо станет молить Бога о таких крыльях, но Господь не ответит, а небеса, в которые с надеждой обратится взгляд падре, будут пусты и безжизненны, и ничей взгляд не падёт на него, кроме хмурого взора осени. И когда после смерти падре явится пред очи Всевышнего, он спросит его: «В ту минуту, Господи, когда у расстрельной стены я молил тебя дать мне крылья, ты не ответил мне. Почему? Не то чтобы я роптал, но этот вопрос мучит меня до сих пор». «Сотню раз, вздохнёт Господь, тысячу раз хотелось мне бросить всё это и улететь куда-нибудь Хоть бы и в Африку. Где люди никогда не убивают друг друга, не причиняют боли и не испытывают ненависти, где не бывает ни войн, ни преступлений, где мужчины любят женщин, а женщины любят мужчин и рожают им детей У меня миллионы не прочитанных книг, я всегда мечтал завести пруд с золотыми рыбками, чтобы всю оставшуюся мне вечность сидеть возле воды в кресле-качалке, с трубкой во рту и с книгой в руках Но каждый раз я думаю: а куда улететь тем, кому тоже всё невмочь и для кого я единственная надежда?» «Прости меня, Господи, прости», прошепчет падре и больше ни одного упрёка не сорвётся с его уст, он только робко спросит: «А та девочка, Тани Она долетела?» «Не было ещё такого, чтобы кто-нибудь не долетел, скажет Господь. Все долетают».
«Расскажу вам притчу, сказал падре Поликарпо, когда Тани перестала плакать. Я же священник, а священникам полагается иногда говорить притчами, улыбнулся он. Слушайте. Жил-был в Ноа-Вердад человек по имени Гильермо Доблес»
Жил-был в Ноа-Вердад человек по имени Гильермо Доблес. Пас овец, любил вино и женщин, ещё любил перекинуться в картишки, любил покурить в тишине, любуясь на солнце, что под сонные крики попугаев садится за Риехой, любил потолковать о правильном вине и порассуждать о мировой политике.
Когда началась война, Гильермо Доблес не пошёл на неёон не хотел воевать ни за красных, нитем болееза синих. «Я пастух, говорил он. Моё делопасти коров; а ружья́ я отродясь в руках не держал и ничьей крови не пролил за всю жизнь ни капли». А чтобы его не убили или, чего доброго, не взяли на войну силой, он решил стать невидимым. И стал.
Все перестали видеть его в тот же час, так что он мог ходить по деревне незримым, с улыбкой поглядывая на односельчан, бросая им какую-нибудь шутку, порою весьма едкую (которую они не слышали), строя рожи или выплясывая перед какой-нибудь вдовой, несущей с рынка десяток яиц. Но к чести его надо сказать, что никому, даже злейшему своему врагу ни разу не плюнул он в стакан с вином, не взял ничего чужого и не облапил ни одной женщины, хотя был женолюбив и охоч до пышных женских форм. А поскольку вокруг бушевала война, нередко случалось ему оказаться в самой гуще боя.
Свободно ходил Гильермо Доблес прямо под яростным огнём с двух сторон, который вели друг по другу враги. Изрыгали смерть миномёты, грохотали взрывы гранат, опаляло Гильермо Доблеса смертоносное пламя, изрешечивали его злобно жужжащие пули, слетаясь на грудь и спину подобно москитам. Но Гильермо Доблесу всё было нипочём, потому что он был невидим не только для человеческого глаза, но и для слепых комочков свинца и горячих рваных осколков. Пули пролетали сквозь него и неслись дальше искать горячую живую плоть. Он даже не оглох и не лишился зрения, хотя не раз мины разрывались у него едва ли не под ногами. Он ходил и смотрел на битву: на эти обезумевшие глаза, на перекошенные в ненависти или страхе рты, на кровь, льющую из ран, на обломки человеческих тел, раскиданные там и тут, будто обрывки бумажных солдатиков, разорванных и смятых рукой мальчишки, которому вдруг наскучила игра и вот он рвёт кое-как нарезанных из старой тетради воинов, сминает их в комок, влажный от потной ладони, и бросает в очаг, у которого его мать корпит над обедом.