Вот и сейчас, когда поблёскивающие водкой губы целовали края высокого стакана с жидкой тусклостью тени того самого яблока, перед глазами снова вставал печальный рыжий горизонт. А за него неспешно скатывалось давно потерянное прошлое. Мягкое, уютное, почти совсем угасшее, но неизменно напоминающее о своей бытности яркими вспышками, где вместо лиц мягкие в своей предрассветной нежности сполохи. Отдельных черт не разобрать. Лишь общее. Лишь главное. Лишь твёрдое понимание, что это и есть простое и незатейливое счастье. Это и есть Это и было
Глоток, ещё глоток Свисток арбитра уже обозначил начало второй половины встречи, но взгляд так и не устремился в приглушённо-матовую яркость экрана. Застыл на ожившем квадратике, где нежданно высветились краткие строки, прилетевшие с наизусть знакомого одиннадцатизначного цифрового адреса: «Через час. Как придёшь к домунапиши»и краткий адрес.
Сердце упорно отсчитывало секунды, а пальцы вновь и вновь выдавливали клавиши громкости, заставляя экранчик выпрыгивать из то и дело норовившей его поглотить сонливости. Минута, две, десять Почти залпом допитая водка и скорый расчёт с барменомсловно что-то за краем зрения. Незначительное, ненужное «Она написала»настырно пульсировало в висках. «Она написала» Несмотря на фарс жестокой циничности, на браваду холодной расчётливой категоричности Написала.
Вечерние дороги стелились глянцем талого снега, перекрёстки услужливо и приветливо подмигивали зелёным торопливому такси. Спешить было легко и просто. Лишь небольшая паузаостановка у круглосуточного супермаркета. Рядом с осанистостью бутыли испанского вина, в корзинку ложатся яблоки. Почти такие же, как в смазанном горьким привкусом детстве.
Отчего-то в этот вечер хотелось именно такого. Словно в память о чём-то почти забытом и на миг воскресшем именно этим нежданно счастливым днём. Шарик зналон успеет. После матча друзья ещё долго будут трещать с пацанами из фирмы, потом, может, пройдутся пешком по почти уснувшим в позднем вечере улицам. Он успеет. Бармен передаст ключи от машины, да краткую записку на салфетке и друзья просто выпьют по кружке другой, а потом будут бурчать и даже чуть злиться.
«Скоро буду»чётко и понятно. Зачем делиться своей крохотной радостью? Ведь она и так столь мала, что её и хватит лишь на то, чтобы спешно вдохнуть, а после пытаться вспоминать этот краткий вздох. Вспоминать с осторожной, только самому себе понятной, полуулыбкой. Невидимой другими. Почти для всех тайной.
Сколько было таких встреч Редкая длилась больше двух часов. Но каждая из них, после скукоживалась до какого-то ничтожно краткого мгновения. Особый вздох. Непривычный жест. Случайное прикосновение, когда совсем не ждёшь. Всё зацикливалось на единственном, до рези в глазах чётком. Остальное словно расплывалось. Размазывалось постельным тономхолстом, сотканным их впивающихся в плечи ноготков, резких вскриков, стекающего по спине пота, склизкой влажности округлых бёдер Холст, на котором второстепенностьи есть главенствующая парадоксальность.
Чёрный двор-колодец с трёх сторон нависал сплошной угрюмой старостью четырёх этажей. За спиной же, в просвете арки, мерцал поблёскивающей молодостью иной, ещё не спящий город. Доносилась неприличность не в меру весёлой молодёжи. Долетали раскаты льющейся из автомобильных окон музыки. Кажется, город радовался обычному выходному вечеру, как никогда прежде. Или просто так казалось?
Пакет с алостью вина и зеленью яблок шушукался с холодным но хилым ветром о чём-то своём, а упругие клавиши вбивали заветную краткость: «Я пришёл». «Жди под аркой»вспыхнуло почти сразу, и влажный холод капризной зимы стал казаться чуть сладковатым. Словно едва-едва насытившаяся каплей гречишного мёда ключевая вода. Обжигающая, но ласкающая чуть уловимым послевкусием, полным почти придуманных полутонов и оттенков.
Приятная прохлада кирпича гладила уже успевший взрастить «щетину» затылок. Дыхание рисовало в воздухе причудливые узоры. Вот, что-то похожее на галеру, где наверняка надрываются загорелые невольничьи плечи. Вот телега, почему-то самоходная, совсем без услужливой в своей трудолюбивости лошади. Вот, что-то отдалённо напоминающее расправившего вольные крылья беркута
Браток, окликнул справа чуть хрипловатый, но довольно высокий мужской голос, время не подскажешь?
Конечно, даже не скосив глаза на незнакомца, потянулся Шарик за телефоном. Без пятнадцати
Толчок перебил на полуслове. Куда-то ниже челюсти. Потом второй, но уже словно в полусне. Будто кто-то едва ощутимо ткнул пальцем через подушку. Шарик запнулся. Хотел было повторить время, но белые узоры, что так неспешно уносил с собой лёгкий ветерок, вдруг поплыли вверх, а бугристость кирпичной кладки затараторила безыскусной чечёткой по затылку.
Я предупреждал, сука! заползло в ухо сиплым ужом.
Цепкость чужих сухих пальцев вырвала телефон. Чуждость остроносых ботинок принялась быстро и чётко отсчитывать затихающие секунды.
Голове стало легко и ватно, а груди и шее тепло и, кажется, мокро. Взгляд уцепится за перекатывающуюся зелень. Ещё два оборота и яблоко увязнет яркой крутобокостью в серой лужице. Пальцы вяло потянулись вперёд, но тело уже совсем облегчало. Земля показалась пуховой и уютной. А тьма, нависающая мягкими тяжёлыми веками, ласковой и родной. В ней мерк город по ту сторону арки. Растворились редкие, залетающие под каменный покров, снежинки.
Лишь, всё же измаравшаяся с одного боку кислая зелень, непозволительно долго не отпускала. Раздвойной удар в груди, оседающий гулкой раскатистостью где-то в висках. Два. Три
* * *
Сорок восемь часов гнетущего созерцания растущего где-то под сердцем ничто. Созерцание того, как разворачивается чернь воронки, что каплю за каплей стравливает в свою ненасытную утробу последние оттенки, оставляя от жизни немой монохром. Унылый. Пресный. Бездумный. Особенно бездумный. Любая мысль тут же обесценивалась, упираясь в извечное: «А что, если бы?»
А что, если бы Шарик пошёл вместе со всеми? А что, если бы вообще никто никуда не поехал? А что, если не было бы неумолимо летящего к земле подростка? Не было бы того горящего ларька и аптеки? Не было бы отбитых пальцев мелкого наркоторговца? А что, если однажды не встретил бы Шарика? Ещё давно, у двоюродного деда в деревне? Что было бы тогда?
Всё это беспокойно роилось в голове, но быстро умирало, натыкаясь на отсутствие самой возможности любого ответа. Есть, как есть. И, возможно, по-другому и быть не могло. Бэкхем давно зарубил себе на носу простой принцип: есть лишь настоящее. Настоящее, которое сейчас. Настоящее, которое было. И настоящее, которое будет. Повлиять можно лишь на грядущее, но как именнотоже вопрос безответный. Человек не умеет разгадывать свои же загадки. Оружие мира превращается просто в оружие. Благие помыслы становятся сценарием нещадной бойни. Жалость и сострадание порой культивирует очерствение и бездушность.
Бэкхем верилдля каждого есть своя правда. А какова она будет для всего остального миравопрос истории. К чему приведёт действие или же, напротив, бездействиеудел грядущих суждений. Настоящее есть только сейчас. Каков будет его плодво всех деталях не угадает никто. А потому, и гадать не стоит. Стоит лишь постараться нащупать путь, что стелит под ноги загадочность изменчивой судьбы, и попытаться шагать уверенно, как можно реже припадая на измазанные дорожной пылью колени. Шаг. Ещё шаг. Топ-топ
Это всё? протяжно и гнусаво, вякнули полные и чуть потрескавшиеся губы сонной продавщицы.
Всё, уверенно буркнул Бэкхем, забирая пестрящую своей разномастностью покупку.
На дно пакета улеглись две бутылки водки и пара овощных консервов. Поверхнесколько пачек сигарет и золотистые спиральки макарон.
На под расчёт не обижусь, протянула продавщица, легонько побарабанив ногтем по зелени кассового экранчика.
Бэкхем отсчитал скомканные в кармане купюры, округлив сумму до «мелких чаевых» и, молча, уступил место следующему покупателю. Потасканный рюкзак поглотил пухлость пакета, умостив рядом игрушечный телефончик и коробочку с несколькими брусочками пластилина. На дне весело перекатились в своих упаковках железные шарики, кажется, совсем не смутившись новому соседству.