Что, как? нежданно толкнул в бок Будда и расплылся в чуть хитроватой улыбке.
Что «как»? отозвался Лидс, крепко пожав распахнутую ладонь, одновременно пытаясь отыскать взглядом Барбера. Тот был чуть в стороне от напористо тянущего на стадион потока и что-то живо вещал ребятам из фирмы. Очевидно, у рядовых парней из «Анархо» накопилось много вопросов.
Куда пропали? продолжил Будда, видимо решив разложить на составляющие свой всеобъемлющий вопрос.
Да, так как можно беззаботнее пожал Лидс плечами. Что-либо пояснять или же совсем откровенничать без присутствия лидера не хотелось.
Ну, такзначит, так, чуть скривился Будда, попутно поздоровавшись с кем-то их златановских, зарывшегося лицом в высокий воротник. Я не праздно интересуюсь, продолжил он, чуть выталкивая из Лидса общего потока. Тут про вас спрашивали
Медленно, но нетерпеливо и даже парадоксально бодро ползущая вперёд змея разношёрстного люда осталась по правую руку. Кто-то оглядывался. Кто-то пытался поздороваться. Много знакомых лиц. Слишком много, чтобы что-то уточнять.
Кто спрашивал? наконец отозвался Лидс, когда несколько вальяжных, но скорых шагов, расширили зону личного пространства до приемлемой.
По ходу, мусора, чуть прищурившись сознался Будда. У молодняка на «нулевом тайме» выведывали. У моих, у златановских, просто у ультры. Да, и у ваших тоже, насколько я понял. У касс, да в парке тёрся какой-то горбоносый
И что спрашивал?
За корефана твоего, за Шарика интересовался. Мол, такой-то такой-то, будет сегодня? Не видел ли кто? Но, эту чурку даже поросль раскусила. На лице написано: «мусор». Так что, не ссы, как-то по отечески ухнул по плечу Будда. Так, а что за проблемы у Вовасика?
Да, так замялся Лидс. Припарковался неправильно.
Припарковался, говоришь усмехнулся Будда, снова хлопнул по плечу, кивнул в сторону непозволительно узкой рамки металлодетектора. Ладно, пошли. Вон, младший ваш уже на взводе.
На контроле билетов и досмотре Бэкхем уже о чём-то переругивался с глыболицыми ментами, ярко жестикулировал, картинно выворачивал пустые карманы. Отчего-то это показалось крайне забавным. Губы Лидса сама собой растянула широкая улыбка, а из головы всё смурное и тягостное словно вымело жёсткой щетиной вечной спутницы грустных дворников. Вместо всего того, что неуклюжим свинцом отягощало думы, встала комичная картина, где он сам, точно также выворачивает карманы, звонко посыпая асфальт озорной звонкой мелочью, может быть, даже разрывает на груди молнию, призывая «блюстителей закона» взглянуть на его честное сердце.
Стало смешно и даже чуточку счастливо. Ноги, немного пританцовывая, легко, почти невесомо, понесли к рамкевратам в нечто отличное от незримо давящего злобой и смурной ершистостью. От всего того, что другие привыкли звать обычной жизнью
Глава 15. Зелёное
Холодные пенные волны бились о прозрачность приталенного бокала, так же, как неугомонные мячи в сетке хозяйских ворот. Целых два. Сначала на пятнадцатой минуте. Потом на тридцать четвёртой. Хмельные посетители спортбара горячо бранились и заказывали новую выпивку, переключаясь с созерцания безвольности хозяев поля на обсуждение этой самой безвольности.
Среди прочего люда Шарик смотрелся несколько апатично. Подвешенная почти под потолком плазма не могла передать настоящих эмоций. Тех, что захлёстывают на стадионе. Их невозможно описать словами. Человек способен их ощутить, лишь оказавшись там, где в овальном контуре сливается в единое и неделимое страсть и гордость, почти вселенское горе и упрямое беззаботное, едва ли не младенческое счастье. Где зелёный газон, проминаясь под наглыми бутсами, выдыхает нечто неведомое для остальныхтех, кто за границей магического овала, что зовётся стадионом.
Хотя и в его пределах Шарик никогда не отличался взрывной эмоциональностью. Разве что, подпрыгивал, когда свои забивали. А ещё широко улыбался, когда игра была красива и всё у команды ладилось. А так Так, просто смотрел футбол. Что уж говорить о баре, разделённого со стадионом почти половиной города. Да ещё и при откровенно слабой игре.
Комментаторы что-то невнятно бубнили, не в силах перекричать многоголосый чуть хмельной гул. Команды медленно тянулись в раздевалки. Гости в приподнятом настроении. Хозяева справедливо понурые.
«Ещё бы они лыбились»про себя хмыкнул Шарик и уже в который раз уставился в прямоугольничек крохотного экранчика дешёвого телефона. Последние дни аппарат не размыкал сонных электронных век. Лежал препарированный, с распанаханным брюхом, словно безымянный труп в окружении щуплых студентов-медиков. Сердце-батареяотдельно. Мозг-сим-картаотдельно. Барбер настаивал, чтобы все не просто выключили, а разобрали свои телефоны. Причём даже те, что были с «левыми» симками. «Паранойя», посмеивался про себя Шарик. Но просьбу товарища, конечно, выполнил. Зачем упрямиться и заставлять друга волноваться?
Лишь здесь, сидя за уютным скромным столиком, в самом углу небольшого, чуть душного зала, всё в простеньком гаджете встало на свои места, скупо отсвечивая внутренней пустотой. Телефонная книгадевственно чиста. Раздел сообщений тоже. Лишь в исходящих вызовах чернели погасшими пикселями одиннадцать цифр, что знал наизусть. Знал так, как добрый православный знает «Отче наш». Как точные и скрупулёзные научные умы теорему Пифагора. Одиннадцать цифр, так и не сумевшие навести зыбкий невидимый мостик, по которому на носочках проскачут робкие «привет», в одну сторону. И вынужденное, но столь желанное «привет», в обратную. Оба вызова висели в пустоте, без ответа. Ожидаемо, без ответа
Грубые пальцы вертели трубку в сухом ожидании, пока монохромный прямоугольник не поблек, а потом и вовсе не погас.
Эй, родной, махнул Шарик тоненькому бармену, с чернеющими в ушах кольцами «тоннелей». Начисли триста.
Чего именно? охотно и улыбчиво отозвался парень.
Белой. Недорогой, какой-нибудь. И сока стакан. Яблочного.
Сделаем! весело взял под козырёк местный виночерпий и принялся колдовать под стойкой.
Водка и яблоки Это сочетание глубоко въелось в восприятие самой сути скупой мужской тоски. Въелось крепко. Надолго. Может, даже навсегда. Вгрызлось вместе с запахом тюков с сеном и лёгкой кисловатостью двухдневного пота. Въелось пятнадцать лет назад. В тот самый день, когда не стало бабушки.
Тогда Шарик ещё мало что понимал. Не знал, что больше не будет припорошенной мукой кухни и огромных пузатых кастрюль с пирожками. Не знал, что не станет недовольного ворчания, под стрёкот рассыпающего зерна и пробегающих прямо по ногам пушистых жёлтых комочков-цыплят. Не знал, что не загудит больше безустанно надрывающееся радио, чуть поскрипывающее зыбким сигналом, бывшим, словно фон всей бабушкиной жизни. А, самое главное, больше никогда не будет шершавых, но тёплых рук на детских заплаканных щеках. Не будет простых и чудаковатых вопросов. Не будет покачиваний на худых старушечьих коленках, с чуть сипловатым приговором: «По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам» Мама пыталась повторить, но у неё плохо получалось. Вроде бы, всё так же, но, одновременно, совсем по-другому
Но тогда ничего этого ещё не знал и просто, как обычно, ехал в кузове отцовского трактора. По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам Сено почти ласково покалывало узенькую спину, когда тюки лениво покачивались. То влево-вправо, словно чем-то разочарованные. То вперёд-назад, будто что-то осуждающие Потом в последний раз кивнули и застыли немыми болванками огородных чучел. Трактор пару раз тихо чихнул и умолк, а отец вяло забрался в кузов и уселся рядом.
Раньше никогда на полпути не останавливался. А сейчас, вдруг, остановился. Достал из кармана большое зелёное яблоко, вложил в детские руки, как-то грустно взъерошил мягкий детский волос. Улыбнулся криво, вымученно. Свернул скрипучую шапку с длинной шеи прозрачной бутыли. Прихлебнул, потом ещё. Потом снова, и шумно вдохнул кислинку округлой зелени, прямо из крохотных ладошек.
Когда молочность зубов вцепилась в упругость недозрелого плода, на язык потекло щёкотное и пощипывающее, с неведомым ранее привкусом. Приторным, волшебным образом смазывающим естественность и знакомость. Водка с отцовских губ, кислая зелень и текущие по впалым щетинистым щекам слёзы, что предстали открытым для всего мира детским глазам, как самая главная зарубка времени счастливой беззаботности и солнечных лет. Отец немо смотрел на скорбно полыхающий оранжевым горизонт. Сын с, непонятно откуда нахлынувшей тоской, наблюдал, как робкие лучи ускользающего солнца пляшут в скупости солоноватого бисера, неуклюже застрявшего в частоколе сельской небритости.