И естественно, ты подошел поближе, говорю я ворчливым тоном. Я бы пошла в противоположную сторону.
Да. Он помогает мне встать. Они были без сознания, поэтому я принес их сюда. От него чувствуется запах спиртного, он пил совсем недавно, не успел протрезветь.
Они? повторяю я, теперь с вопросительной интонацией.
Женщина. Меня разбирает ревность, когда я представляю, что он держит на руках кого-то, кроме меня. Еще там был ребенок. Он достает самокрутку из кармана.
Женщина и ребенок, одни в лесу, ночью. Это дико, даже для цирка. От странных вещейили незнакомцевничего хорошего быть не может.
Я поспешно одеваюсь и натягиваю пальто. Под отворотом я нащупываю грубый контур распоротых ниток, там, где раньше была пришита желтая звезда. Иду за Петром в леденящую темноту, опуская подбородок ниже, чтобы защититься от кусачего ветра. Его лачугаодна из полудюжины, разбросанных по пологому склону долины. Отдельный квартал для старших, самых опытных артистов. И хотя мое официальное жилье находится в доме, длинном, отдельно стоящем здании, где спала большая часть девушек, довольно быстро я стала проводить все время у Петра. Сновала туда-сюда ночью или перед рассветом, пользуясь любым предлогом.
Когда я вернулась в Дармштадт, я предполагала, что останусь здесь только до тех пор, пока герр Нойхофф найдет воздушную гимнастку на замену, а я заодно разберусь, куда мне дальше идти. Но договор действовал, и по мере подготовки к первому туру здесь, мои надежды куда-то уехать улетучивались. А потом я познакомилась с Петром, который присоединился к цирку Нойхоффа тогда, когда меня здесь не было. Он был клоуном, но не тем образом в шутовском наряде, который возникает в голове любого человека, не связанного с цирком. Его выступления были особенными, тщательно продуманными, он сочетал комедию, сатиру и иронию с таким талантом, какого я не встречала прежде.
Я не ожидала, что снова буду с кем-то, и уж тем более, что влюблюсь. Петр на десять лет меня старше и совсем не такой, как все остальные артисты. Он был родом из русских аристократов, когда те еще существовали, некоторые даже говорили, что он двоюродный брат царя Николая. При других обстоятельствах мы бы никогда не встретились. Однако цирквеликий уравнитель. Кем бы мы ни были по классу, национальности или жизненному опыту, здесь мы одинаковы, всех нас оценивают только по таланту. Петр сражался в Мировой войне. У него не было ранений, во всяком случае, заметных, но в нем была такая меланхолия, что становилось очевидноон так и не оправился от войны. Его грусть откликнулась во мне, нас притянуло друг к другу.
Я собираюсь идти к дому, где живут все девушки. Петр качает головой и ведет меня в другую сторону.
Туда. Огонек его самокрутки мерцает в темноте точно крошечный факел.
Прибывшие в доме герра Нойхоффаэто тоже весьма необычно.
Они не могут остаться, шепчу я. Как будто кто-то еще может меня здесь услышать.
Конечно, отвечает Петр. Просто временное убежище, чтобы они не погибли в метели. Меня накрывает его тенью. Его талант клоуна кажется невероятным не только из-за его печали. Однажды он рассказал мне: когда он впервые пытался попасть в цирк, его не взяли, сказав, что он слишком высокий для клоуна. Тогда он пошел учиться в театр в Киеве, создал своего иронического персонажа, который идеально подходил его угловатым чертам и длинным ногам, и стал переходить из цирка в цирк, становясь все известнее благодаря своей актерской игре. Эксцентричные комические выступления Петра, часто демонстрирующие неуважение к власти, известны повсеместно. В годы войны его номера становились все язвительнее, и все более очевиднойего ненависть к войне и фашизму. Чем более дерзкими и непочтительными становились его шутки, тем больше приходило зрителей.
Он открывает дверь особняка, с момента моего приезда я заходила сюда только на праздник, который герр Нойхофф устраивал для всего своего цирка каждый год в декабре, ну и еще пару раз. Мы проходим не стучась. На самом верху лестницы стоит герр Нойхофф и подзывает нас к себе. В одной из комнат для гостей спит девушка с длинными светлыми волосами, лежа под балдахином кровати из красного дерева. Ее бледная кожа кажется почти прозрачной на фоне простыней винного цвета.
На низком столике подле нее, в импровизированной колыбели, сделанной из большой плетеной корзины, лежит ребенок. Маленький Моисей, найденный в Ниле, смотрит на нас темными любопытными глазами. Ребенку едва ли больше нескольких месяцев, как мне кажется, хотя у меня и нет опыта в таких делах. У него длинные ресницы и круглые щеки, которые редко увидишь в наши тяжелые времена. Очаровательныйно разве не все они очаровательны в этом возрасте?
Герр Нойхофф кивает на ребенка.
Перед тем, как потерять сознание, она сказала, что это ее брат.
Мальчик.
Но откуда они пришли? спрашиваю я. Герр Нойхофф только пожимает плечами.
Девушка крепко спит. С чистой совестью, как сказала бы моя мама. У девушки толстые светлые косы, она точно сошла со страницы сказок Ганса Христиана Андерсена. Она могла быть одной из членов Союза немецких девушек, прогуливаться по Александерплац под ручку с подругами, петь мерзкие песни о родине и убийстве евреев. Петр назвал ее женщиной, но ей вряд ли больше шестнадцати. Я чувствую себя такой старой и потрепанной по сравнению с ней.
Девушка пошевелилась. Внезапно она вытягивает руки, пытаясь найти ребенка, это движение я знаю слишком хорошо по своим собственным снам. Не находя его, она начинает метаться.
Наблюдая ее отчаянные движения, я замечаю, как в голове проносится: «Это точно не ее брат».
Герр Нойхофф поднимает ребенка и кладет его к рукам этой молодой женщины, и она тут же успокаивается.
Waar ben ik?
Голландский.
Жмурясь, она повторяет вопрос на немецком:Где я? У нее тонкий дрожащий голос.
Дармштадт, отвечает герр Нойхофф. На ее лице не отразилось узнавание. Она не из этих мест.
Вы в цирке Нойхоффа.
Она хлопает глазами.
Цирк.
Для нас это что-то обыденноедействительно, больше половины жизни я не знала ничего, кроме цирка, а для нее это что-то из сказок. Цирк уродов. Я напрягаюсь, моментально вспоминая, как одна недружелюбная девочка лежала лицом вниз на школьном дворе. Валите ее на снег, если она считает, что мы какие-то не такие.
Сколько тебе лет, девочка? мягко спрашивает герр Нойхофф.
Семнадцать в следующем месяце. Я ушла из родного дома, говорит она, ее немецкий становится лучше. Меня зовут Ноа Вейль, это мой брат. Она слишком торопится ответить на вопросы, которых никто не задавал.
Как его зовут? спрашиваю я.
Небольшая заминка.
Тео. Мы из Голландии, с побережья, говорит она, снова сделав паузу. Все было очень плохо. Отец пил и избивал нас. Мать погибла при родах. Поэтому я взяла брата, и мы убежали. Что она делает здесь, за сотню миль от дома? Кто додумается бежать из Голландии в Германию в такое время. Ее история неправдоподобна. Я полагаю, что герр Нойхофф сейчас спросит, есть ли у нее документы.
Девушка осматривает ребенка бегающим взглядом.
Он в порядке?
Да, он хорошо поел перед тем, как заснуть, уверяет ее герр Нойхофф.
Девушка хмурится.
Поел?
Попил, если быть точным, поправился герр Нойхофф. Какая-то смесь, которую наш повар сделала из сахара и меда. Девушка наверняка была бы в курсе, если бы она сама заботилась о ребенке.
Я отхожу назад, к Петру, который сидит в кресле у двери, откинувшись на спинку.
Она лжет, говорю я, понизив голос. Эта дурочка, видимо, забеременела. Впрочем, никто не говорит о таких вещах вслух.
Петр отстраненно пожал плечами.
У нее были свои причины бежать. Как и у всех нас.
Ты можешь остаться здесь, говорит герр Нойхофф. Я смотрю на него, не веря своим ушам: о чем он только думает? Он продолжает:Но, конечно же, ты должна будешь работать, когда поправишься.
Конечно. От самого предположения, что она надеялась на милостыню, девушка садится, резко выпрямив спину. Я могу убираться и готовить.
Я фыркаю от ее наивности, представляя ее на кухне, делающей блинчики или чистящей картошку на сотни человек.