Я написала ответ сразу же, умоляя его сообщить об их планах, о том, нужны ли им деньги. Я бы перевезла всю семью в Берлин, расположила бы их в нашей квартире. Но так они оказались бы только ближе к опасности. Так или иначе, этого вопроса не стояло: письмо вернулось запечатанным. Шесть месяцев назад я отправила письмои с тех пор ни слова. Куда они уехали?
Ингрид! пророкотал герр Нойхофф, заходя в гостиную. Если он и удивлен, то не подал виду. Герр Нойхофф не так стар, как мой отец, и в моих детских воспоминаниях он был импозантным и привлекательным, даже статным, с темными волосами и усами. Однако он ниже ростом, чем мне казалось раньше, у него большой живот, а на голове остался лишь клочок седых волос. Я встаю и иду к нему. Затем, увидев небольшой значок со свастикой на лацкане его пиджака, я останавливаюсь. Было ошибкой приходить сюда. Это только для вида, спешно добавляет он.
Да, конечно. Однако я не уверена, что ему можно доверять. Нужно просто уйти. И все же он, кажется, искренне рад меня видеть. Я решаю воспользоваться шансом.
Он проводит рукой в сторону кресла, накрытого кружевной тканью, и я сажусь, ерзая от тревоги.
Коньяк? предлагает он.
Я нерешительно произношу:
Это было бы очень мило с вашей стороны.
Он звонит в колокольчик, и поднос вносит та же женщина, которая открывала мне дверьединственная служанка в доме, где раньше их было немало. Война не обошла стороной и цирк Нойхоффов. Я делаю вид, что отпиваю немного из стакана, который она подала мне. Я не хочу показаться грубой, но мне нужно держать свою голову ясной, чтобы понять, куда мне двинуться дальше. В Дармштадте больше нет для меня места.
Вы только что приехали из Берлина? Его тон звучит вежливо, но это практически то же самое, что спросить, что я здесь делаю.
Да. Папа написал, что он распустил цирк. Бровь герра Нойхоффа поднимается в немом вопросе: цирк прекратил свое существование несколько месяцев назад. Почему же я приехала только сейчас?
Не так давно я потеряла контакт с родственниками, и мои письма возвращаются обратно без ответа, добавляю я. Вы ничего не слышали о них?
Боюсь, что нет, отвечает он. Их оставалось совсем немного, все их работники уехали. Потому что евреям запрещалось работать. Мой отец относился к своим артистам и даже к простым рабочим как к своей семье, заботился о них, когда они болели, приглашал на семейные торжества, например, на бар-мицва моих братьев. Он также многое делал и для города: проводил благотворительные выступления в больнице, давал деньги чиновникам, чтобы выслужиться перед ними. Так старался сделать нас одними из них. Мы почти забыли, что это не так.
Герр Нойхофф продолжает:
Я стал искать их после Ну, понимаете, всего. Но дом был пуст. Они ушли, хотя я не могу сказать точно, сами они ушли или что-то случилось. Он подходит к столу из красного дерева, который стоит в углу, и открывает ящик. Однако у меня есть вот это. Он достает бокал для Кидуш, и я встаю, борясь с желанием разрыдаться, увидев знакомые слова на иврите. Это ведь ваше, верно?
Я киваю, забирая бокал. Как он оказался у него? Там была и менора, и другие вещи. Немцы, видимо, все забрали. Я провожу пальцем по краю бокала. Когда мы были в пути, семья собиралась в нашем вагончике, просто чтобы зажечь свечи и разделить то вино и хлеб, которые удавалось найти, и несколько минут мы проводили вместе, без посторонних. Помню, как мы сидели, плечами прижавшись друг к дружке, чтобы уместиться за маленьким столиком, помню лица братьев, освещенные огнем свечей. Мы были не слишком религиозныпо субботам нужно было выступать, а в дороге у нас не выходило питаться только кошерной пищей. Но мы крепко держались за такие мелочи, за наш еженедельный скромный праздник. Как бы я ни была счастлива с Эрихом, какая-то часть моего сердца всегда покидала нарядные берлинские кафе, переносясь к этим тихим вечерам Шаббата.
Я снова опускаюсь в глубокое кресло.
Я не должна была уезжать.
Немцы все равно не дали бы вашему отцу работать, замечает он. Но если бы я была здесь, то, возможно, немцы не выгнали бы их из дома или не арестовали бы, не сделали того, из-за чего их сейчас здесь нет. Моя связь с Эрихом, которую я с таким рвением держала перед собой как щит, на деле оказалась бесполезной.
Герр Нойхофф кашляет, потом еще и еще, его лицо краснеет. Возможно, он болен.
Простите, что ничем больше не могу помочь, говорит он, когда справляется с приступом. Теперь вы вернетесь в Берлин?
Я странно дергаюсь.
Боюсь, что нет.
Прошло три дня с того момента, когда Эрих пришел с работы домой на удивление рано. Я бросилась в его объятия.
Я так рада тебя видеть, воскликнула я. Ужин еще не совсем готов, но мы можем выпить что-нибудь. Он так часто оставался на официальных ужинах или же закапывался в свои рабочие бумаги. Кажется, у нас целую вечность не было тихого вечера наедине.
Он не обнял меня в ответ, напрягся.
Ингрид, сказал он, используя мое полное имя, а не то ласковое, каким обычно меня называл, нам нужно развестись.
Развестись? Не уверена, что даже произносила это слово раньше. Разводэто что-то из фильмов и книг о богатых людях. Никто из моих знакомых не разводилсяв моем представлении супруги оставались вместе до самой смерти. У тебя другая женщина? Мой голос надломился, я едва смогла произнести эти слова. Конечно же, никакой женщины нет. Страсть между нами не угасаладо сегодняшнего момента.
Удивление и боль отразились на его лице от самой мысли об этом.
Нет! И по одному этому слову я поняла, как глубока его любовь и что эта ужасная мысль причинила ему боль. Так почему же он предлагает мне такое? Рейх приказал всем офицерам развестись с женами еврейской национальности, объяснил он. Как много их может быть, таких семей? Он достал какие-то документы и передал их мне своими мягкими сильными руками. От бумаг слегка пахло его одеколоном. Здесь даже нет графы для моей подписи, мое согласие или несогласие не имеет значенияэто fait accompli.Это приказ фюрера, добавил он. Его голос был бесстрастен, как если бы он говорил о чем-то обыденном, о рабочих делах в своем отделе. Выбора нет.
Мы убежим, сказала я, с усилием вытесняя из голоса дрожь. Я могу собраться за полчаса. Я зачем-то подняла со стола жареное мясо, как будто это будет первое, что я возьму с собой. Принеси коричневый чемодан. Но Эрих стоял вытянувшись, ноги на ширине плеч. Что такое?
Моя работа, ответил он. Люди поймут, что я уехал. Он не уедет со мной. Мясо выпало из моих рук, тарелка разбилась, аромат теплой еды поднимался вверх, вызывая тошноту. Отличное завершение безупречного ужинакарикатура на идеальную жизнь, которая у меня была, как мне казалось. Коричневая жидкость забрызгала мне чулки, пятна останутся.
Я дерзко выпятила подбородок:
Тогда квартира должна достаться мне.
Однако он покачал головой, залез в свой бумажник и переложил все его содержимое в мои руки.
Ты должна уйти. Сейчас.
Куда мне идти? Вся моя семья пропала, у меня нет документов, чтобы поехать за границу. Тем не менее я нашла свой чемодан и машинально собрала его, как если бы собиралась в отпуск. Я не понимала, что мне брать с собой.
Через два часа, когда я все собрала и была готова уходить, Эрих встал передо мной в своей форме, так похожий на того мужчину, которого я когда-то заметила среди зрителей в тот день, когда мы познакомились. Он замер в неловком ожидании, когда я пошла к двери, как будто провожая гостью.
Я остановилась перед ним на несколько секунд, с мольбой вглядываясь в него, надеясь, что он посмотрит мне в глаза.
Как ты можешь так поступить? спросила я. Он не ответил. «Этого просто не может быть», говорил голос внутри меня. При иных обстоятельствах я бы отказалась уходить. Но меня застигли врасплох, ветер сбил меня с ног неожиданным порывом. Я просто была в слишком большом шоке, чтобы бороться. Держи. Я сняла свое обручальное кольцо и протянула ему. Оно больше не принадлежит мне.
Он смотрел сверху вниз на кольцо, его лицо помрачнело, он как будто впервые осознал необратимость своих действий. Я все гадала в тот момент: не разорвет ли он сейчас эти бумаги, объявляющие о нашем разводе, не объявит ли, что мы встретим будущее вместе, несмотря на любые трудности. Он перевел взгляд в сторону.