Богатсво лексикона моего собеседника впечатляет. И я ему верю. Спускаться внизте же самые острые ощущения, что и те, которые испытываешь, взмывая на астроплане. Значит, дело в знаке, вопрошаю я. Просто плюс меняется на минус. Не в бытовом плане, что, мол, минусэто плохо, а плюсхорошо. В плане чисто научном. Физика. Да, говорит моряк. Я мыслю. Задаюсь в холодном прокуренном тамбуре вопросом: а зачем здесь я. Пять станций проехали. Мы уже в ЛО, последние границы пройдены и, похоже, демаркированы. Рубикон позади. Куда я еду? Неправильная, видимо, формулировка задачи (опять?): не куда, а зачем. Чтобы побазарить с этим усатым дядькой? Он не ответит никогда на мой вопрос, да ведь я и не претендую на это. Или: приехать на конечную, выйти из вагона, наблюдая, как усталые жители захолустного городка торопливо выпрыгивают из электрички, имея в голове пару-тройку мыслей, вроде того, что: купить масло и хлеб в круглосуточном привокзальном магазинчике, измерить у ребенка температуру, ах да, что это я, ведь он спит; и что-то еще, ведь есть еще что-тоно раз я запамятовал, обстоятельства завтра сами напомнят об этом, так? Я буду там? Мне становится смешно и противно. Она уже давно забыла меня. Вот мелодрама, блин. К черту эти воспоминания. Лучше я вернусь мысленно на берег моря. Чайки куда-то улетелижаль. Летом они атакуют: стоит перейти какую-то незримую границу, и тебе ясно дают понять, что ты тут лишний. Тебе невдомек, почему ты так им неприятен. Идешь без фиги в кармане, напротив, руки у тебя открыты, видны всемвсем, но не птицам. Глупые пернатые не понимают твоего языка. Они воображают, что ты посланец, несущий некоторому их врагу важное сообщение, мо́гущее, так или иначе, как-то ущемить их права. Воевать с птицами? Вот это идея. Очень скоро приходится отбросить сию мысльна самом деле, конечно, война с птицами не имеет никакого смысла, ты это понимаешь. Мертвые чайки не летают, а трупы не потеют. Так зачем я здесь? Здесь и сейчас.
Я любуюсь полузамороженным изделием; по краям лужицы за ночь образовалась очень красивая хрустальная кайма. Еще часи она исчезнет. Я пытаюсь сообразить, стоило ли выходить вообще из дома. Работа, да. Ларисочка. И бешеный А. Н.
* * *
Знаете, еще была такая вот история. Я любил одну барышню. Придется вам рассказать, хоть и очень уж задолбал; похоже, всех. Я ее любил. Мы решили встретиться в метро в половине какого-топервого, второго, двенадцатого или не помню уж какого ещедня, естественно; и она пришла. Ее звали Ева. Было весенне и весело. Я сделал ей предложение выйти за меня замуж. Я ее любил. Настолько любил, что хотел на ней жениться! Она сказала, что подумает. Потом спятила. Очень быстро. И оказалась в дурке.
В дурдоме она была уже не в первый раз. Поначалу меня это не напугало. Мало ли нас перебывало в этой конторе. Да что-то я тороплюсь, как всегда, и рассказываю не о том. Блин, как кайфово любить весной и как это пошло. Хуже только поехать на какой-нибудь курорт и лишиться там девственности. Нет, не понимаю я вас, баб.
Мы заблудились. Я воображал, плохо зная топографию: мы на правом берегу. Однако находились на левом. Ломанулся почти наугад, крепко держа Еву за руку, в какой-то таинственный психоделический двор, что-то говоря ей о любви; она в это верила. Тоже. Уже двадцать лет, как минимум, меня преследуют в снах эти дворы, дворы серые в пятиэтажках, освещенные горящей холодной ртутью на подвесах. Мне казалось, что Ева поможет мне избавиться от этих снов. Беседа была интересна, но только поначалу; я попытался рассказать ей о том, как написал первое в своей жизни стихотворение. Какой-то был разговор о прощении, хотя я был трезв, как стекло. У меня совершенно съехала крыша. В конце концов мы, естественно, вышли в тот же самый дворик, с которого, собственно, и начался разговор. Ева спросила меня, готов ли я. Я сказал: да. Мы пошли дальше. Человек, начал занудствовать я, устроен по принципу и подобию космического корабля. Первичен человек, утверждает материализм; нет, возражает идеализм, первичен Бог. Ничего подобного, вам говорю: первичен звездолет. Более девяти десятых его массы занимает топливная смесь, а если сравнить его массу с массой серого вещества пилота, то получается полный фарс. Некорректно, заметила Ева. Да я тебе не о том хотел сказать. Года два назад я выстроил эту теорию, про подобие человека звездолету, и сколько раз убеждался в ее правильности. А суть вот в чем: горючее и окислитель
Мы остановилисьсначала резко остановился я, затем Ева. Этот двор был слишком похож на мой сон.
Я вспомнил другой сон. Тот, который приснился после того, как я писал. Кирпичи, грязно-зеленые скамейки. Пройдя под аркой, мы оказались в странном месте; казалось, мы никогда и не выходили оттуда. Короткое замыкание пространства. Серые блоки, седалища, остатки черно-белого снега. Яйцеобразные двухсотпятидесятиваттные ртутные лампы на подвесах; стальная проволока структурирует размеренность низкого пасмурного неба. Серые кирпичи, скамейки, остатки. Но тот цветной сон совсем не был похож на эту черно-белую явь, в нем были розовые и золотистые тона, черное было глубоко черным, а не темно-серым, а белоеслепяще-ярким. Золотистоепонятно, а вот розового не ожидала от тебя. Да все просто. Под теплым сентябрьским дождем (бывает ведь такое) впереди меня шла барышня, фонари торжественно сияли, улица выглядела бесконечной, а влаги становилось все больше. Вода спорила со светом; в то же время они находились в какой-то непостижимой гармонии: усиливаясь, дождь словно пытался заслонить яркий электрический свет, рассеивая его и пытаясь выключить шумом. Звук этот был самой сладчайшей музыкой, которую я когда-либо слышал. Он успокаивал нервы и баюкал, словно говоря: ты почти уже дома. Совершив массу относительно важных дел, ты идешь домой, где тебя ждут. Сейчас ты повернешь направо. Теперь уже видны окна в твоей блочной высотке: вот они. Свет. Седьмой. Бледно-пурпурный ночник в детской, яркий свет люстры в гостиной, тепло-желтое бра на кухне с голубоватой примесью старого черно-белого телевизора «Юность». Ждут. Нет; ты идешь дальше, пропуская мимо пародийную квадратную рощицу слегка-черно-много-белых берез. Проспект. Гордо носящий имя Славы. Славы чего?
Шла, держа кисти рук горизонтальнотыльной стороной вниз, ладони ловили дождь. Кольцо. Стадо ЛиАЗов воняло солярным выхлопом; иные делали круг-другой, как трамваи. Радиусом десять метровокружность. Какая удивительная тишь. Ведь в каждой из этих машин есть двухваттник-эллипсоид, прикрученный к потолку или там куда-нибудь еще. Он умеет орать. Тишина относительная: больное урчание дизеля способно кое-кому напомнить, что зуб таки придется удалить, досадно, ну да черт с ними со всеми, черную (лучше темно-фиолетовую, так приятней!) штору глухо задернуть, да и пошли вы все на. (Так причем тут розовое? Слушай дальше. Сказка не просто сказывается!) Мы дошли до площади. До малой, Победной. Ты знаешь, на самом деле это псевдоплощадь, на ней, представь себе, нет знака «Круговое движение», и он там даже не подразумевается. А потом были опять бульвары, перекрестки, фонари, закрытые магазины, мигающие светофоры, ларьки без пива, Х. В. и, казалось бы, улица должна была вывести на вокзал, но нет, она нырнула вбок, прикинувшись тротуаром, но я не потерял из виду барышню в розовом платье. Так она была в розовом платье? Ну да. По́шло, Марк. Ну что поделаешь, платье было розового цвета. И после этого зрелища я стал писать стихи. Тяжелый случай, Марк. Тяжелый случай, Маркуша. А знаешь что? Я ее прощаю. За то, что ты написал хотя бы одну строку. Да у меня их несколько Я представляю, как застенчиво ковыряю песок детской площадки носком шуза. Ангелок. Горючее и окислитель, говорит Ева, мягко беря меня за руку. Мур-р, я тебя люблю.
Я таю.
Люблю?
Розовое. В фэнтези принято одевать барышень, обдолбаных принцесс, в лазоревое. По мне так это просто хуйня. Со мной рядом была Онаточнее, две: Ева и Та Самая. О-о, мужик, тебя развезло. Пора на электричку. Оглянулся: ни той, ни другой. Глюк.
Мы нырнули в метро.
Я любил ее.
* * *
В метро я не целуюсь. Мой принцип. Считаю это пошлятиной. Когда вижу подобную парочку, меня передергивает и, выйдя из андерграуанда, воленс-ноленс приходится пить пиво. Но я любил ее. Мы целовались на эскалаторе. Каким-то третьим (или шестым) глазом я контролировал, как грохочущая машина уносит нас вниз. Контролировать было необходимо, ибо в противном случае мы бы просто упали на спуске. Считается, что дрянные сцены жизни субъективно растягиваются, а кайф, напротив, мимолетен. Фигня. Я никогда в жизни так хорошо себя не чувствовал, а эскалатор вез нас часа четыре. Ну, три с половиной, может быть. Вот это секс. А потом она оказалась в дурдоме. Что? Вы, конечно, хотите спросить, как я вел себя и что делал, как обычный любящий мужчина? Ничего. Почему? Потому: то, что она оказалась в дуркене факт, а моя гипотеза. Она исчезла. Рассеялась в атмосфере. Нет Евы, и все. Очень нетипичный фантом. Химера. Как и большинство, впрочем. Среди мужиков не очень сложно найти конкретную личность. Грубо говоря, выйди на улицу и ткни в прохожего пальцем. А вот женщиныматерия иная. То и дело у меня возникает соблазн кого-нибудь из них ударить. Дать в лоб. Это я еще литературно выражаюсь. Хочется ну да ладно.