- Ка-а-а-ало-о-о-одец, кал-о-о-одец, дай воды напиться!.. - запело радио раскатистым мужским голосом.
"Какой облом! Вместо нормальной музыки подсунули "кал-одец" и чего-то там выпрашивают - "дай". Нет у меня ничего. Самому бы кто-нибудь чего-нибудь дал".
Что "кулят", что "колодец" - без интереса.
Но - радио!
Оно поёт, оно разговаривает, оно объявляет, оно сообщает, словом, меняет темы, а не стоит посреди комнаты, как деревянный табурет. Если, кроме табурета, ничего нет, то радио - это здорово!
"А ведь пожалуй...", - стала прорезаться догадка, - "а ведь пожалуй, тут почти все такие же, как я!".
Я в десятый раз осмотрел всех присутствующих и оценил каждого:
"Дебил с особого - с ним все понятно".
"Бич, наверное, раз седьмой заезжает. Он - у себя дома. Не на тюрьму - к себе заехал".
"Я после трехнедельной голодовки насытился всего с нескольких кусков. Эти трое жрут и не могут нажраться. Тот, с батоном, которого я согнал, тоже смахивает на полкового парашника - сколько ни корми, он жрать просит".
"Следовательно, ребятки к голоду непривычные. Домашние. В армии, скорее всего, не служили. Трудностей не знавали".
"Те трое, что жмутся на другом краю нар - те даже не жрут. И не разговаривают между собой. Следовательно, незнакомы между собой и или стесняются брать от дачки, или уже наелись".
"Тут все друг с другом незнакомы"
"Все друг другу посторонние".
И, наконец-то - Прозрение и Понимание.
Всё стало ясно и сделалось смешно.
Смешно от себя и от своих страхов.
"Вот оно что! Тут каждый друг другу посторонний и каждый, кроме дебила в тельнике и бича в грязном пиджаке, каждый, как и я, трясся от страха, когда его везли на тюрьму и обмирал от ужаса, когда перед ним открывали дверь в камеру!!!".
Точно так же, как слова присяги "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил..." открывают перед молодым дворовым пацаном Советскую Армию, точно так же понимание, что "все боятся всех" открывает для пионера Тюрьму.
Раз все боятся всех, то бояться тут некого.
Случаются, конечно, агрессивные отморозки с маниакальной тягой к причинению увечий себе и окружающим, но их либо отсаживает администрация, либо, чаще всего, жёстко урезонивают перепуганные сокамерники.
Никому не нужен шум и скандал.
Никто не хочет опасаться за свою жизнь.
Если ты спокоен, понятен и предсказуем - к тебе отнесутся без опасений, нейтрально, чаще всего даже с симпатией. Те, кто посидел на тюрьме достаточный срок, понимают, что на твое место могли поднять агрессивного отморозка и тогда в хате создалось бы напряжение. А раз ты нормален, раз ты не размахиваешь заточкой и не грозишься "пасть порвать, моргалы выколоть", то и к тебе будет соответствующее отношение - нормальное, спокойное и предсказуемое:
- Разрешите прикурить?
- Всегда пожалуйста.
Ведь в Армии - всё то же самое.
Приходят из дома домашние мальчики, ничего о жизни не знают, всего шугаются, каждого ефрейтора принимают за командира, ходят по части, втянув живот. Послужат немного - и начинают шарить что по чём. Через полгода перестают ставить в хрен сержантов, через год прапорщиков, через полтора офицеров, а через два года сам Министр Обороны им в дрын не тарахтел. Опыт, опытность, умение себя ставить в коллективе - приходят со временем, но первое чувство - страх, первый настрой - ожидание опасности. "Как бы мне не сделать что-нибудь не так, а то ещё поругают" - вот та мысль, которая заставляет оглядываться на окружающих, прежде, чем что-либо сказать или сделать самому. Эта мысль, одновременно рожденная в десятках и сотнях пустых голов молодых пацанов одного призыва как раз и формирует стадо, иначе именуемое "коллектив". Команда "делай как я", отданная голосом, но гораздо чаще понимаемая каждым членом коллектива без слов - ожидаема и кажется спасительной. Из тысячи молодых не найдётся и троих, способных возразить:
- А почему, "как ты", а не "как я" или "как они"? С чего это, братан, ты в командиры-то полез? Или много в жизни повидал?
Тот, единственный из тысячи, кому достанет ума и характера пойти поперёк - неизбежно станет парией "коллектива". Его растопчет стадо. Стадо не прощает "некаквсекости". Стадо опасается и ненавидит тех, кто не как все. Если один гвоздь вылез из доски, надо дать ему по шляпке молотком и загнать обратно в доску.
Или он станет моральным лидером этого коллектива, гуру, апостолом, аятоллой. Именно к нему будут бегать за советами в сложных ситуациях. Именно его слово будет последним и решающим при обсуждении жизненных вопросов "коллектива". Именно он будет судить: кто "достоин", а кто "не достоин" и судить будет чаще всего справедливо и верно.
Тот, кто не прослюнявит перед лицом "коллектива": "all you need is Love", кому достанет духа твёрдо сказать стаду: "Не мир я вам принёс, но кнут", тот и повёдет стадо к обрыву или звёздам.
Хотя, надо признать, шанс быть распятым у этого пацана, всё-таки, выше.
Ну, а раз так, то за всю тюрьму не скажу, а в этой хате - мне точно никто не указ.
Я вытянулся во всю длину своего не короткого тела, выставил плацкартный аромат носков в сторону жующих, под нос "особисту".
Никто не сделал мне замечания и не выразил неудовольствия.
"Ну и пошли вы на хрен", - определил я свою позицию по отношению к сокамерникам, "мне с вами детей не крестить".
27. Первые часы тюремной жизни
Всё-таки шакалы правы: солдат пять минут без работы - преступник. Если я пять минут ничем не занят, мне в голову всякая фигня начинает лезть.
Знаете, о чём я сейчас помечтал, вытянувшись на жёстких нарах?
Не поверите!
Я помечтал пробежать кросс.
Километра три, а еще лучше пять.
Можно даже по песочку, дело привычное.
Не могу похвастать, что в полку я любил бегать - "уметь бегать кроссы" и "любить бегать кроссы" понятия разные Но скоро три недели, как я ограничен в движениях не больничной койкой, а размерами камеры. Эти размеры позволяют сделать всего несколько шагов от стенки до стенки. Раз, два, три - разворот кругом, через левое плечо.
Или через правое. Я - гражданский человек. Могу себе позволить разворачиваться через правое плечо. Не по уставу.
За неполных три недели, что я под арестом, самая длинная дистанция, которую я прошел по прямой - это те несколько десятков метров, что Вова Кайфуй вёл меня от вахты на Старый корпус. Тело просит физической нагрузки. И не просто любительской, физкультурной, а настоящей, пехотной, общевойсковой.
"Смотри-ка, как два года в Армии из меня спортсмена сделали!", - удивился я, - "никогда бы не подумал, что без всякого распорядка дня и устава захочу выходить на пробежку".
В учебке я вместе со всеми возмущался "бестолковой" работой - покраской травы, побелкой бордюров, заправкой кроватей "кирпичиком", расклейкой листьев на деревья вместо облетевших.
С каким удовольствием я бы сейчас побелил бордюр.
Или покрасил траву.
Валиком.
В изумрудный.
Или вскопал и програблил территорию, чтоб было красиво и враг не прошел. Хоть чем-то себя занять! Хоть конверты заклеивать, хоть коробочки собирать. Ну, скучно же!
Знали бы полковые пацаны, что нет ничего хуже, чем ничего не делать. День не делать, неделю, месяц, год. От безделья съезжает крыша. С сокамерниками все разговоры переговорены и говорить больше не хочется. Да и что это за разговоры? Кто за что сидит. Одного послушаешь, второго, третьего. На десятом уже надоедает, двадцатого хочется оборвать.
"Поспать, что ли?".
Ага, дадут тут поспать.
Тельняшечный особист заерзал на нарах. На карачках подполз к решке и заорал через решетку и жалюзи.
Хорошо так заорал.
Громко.
Так, чтобы в соседней деревне его услышали:
- Трепяй!
Две секунды тишина и снова как дневальный на побудке:
- Трепяй!
"Дать бы по башке этому Трепяю, чёрт бы его побрал!".
Откуда-то сверху раздался глуховатый голос:
- Да-да.
Должно быть, это отозвался Трепяй. Готов спорить, что такой же дебил как и этот, которому в двадцать семь без всякого убийства припаяли особый.
- Коня давай! - потребовал дебил.
"У меня сейчас точно колпак сорвет", - с лермонтовской грустью подумал я о своем бедном рассудке, - "Голова как скорлупа сейчас лопнет. У них тут ещё и лошади по стенам ходят!".
- Щас, - пообещал Трепяй и через короткое время обратил внимание, - Смотри.