На тюрьме бьют, чтобы обезвредить.
Если в армии "быть как все" - тебя будут бить.
Если на тюрьме "быть как все" - тебя не тронут. Не просто "не тронут", а голову разобьют тому, кто попытается тронуть тебя.
Меня вывели во дворик КПЗ и тут я увидел, что очень сильно не одинок - одновременно со мной на тюрьму переводили семь человек из других камер. Никто из этих семерых не выглядел устрашающе: два спившихся, оборванных и немытых алкаша, два мужика лет по сорок и трое пацанов постарше меня. Никто не клацал рандолевыми челюстями - у всех были свои зубы. Ни на ком я не заметил куполов татуировок и синих перстаков на пальцах - такие же чистые руки, как и у меня.
Подогнали автозак.
Спрыгнул начальник конвоя - прапорщик милиции.
- Восемь человек, - пересчитал он нас по головам. - Первый, пошел.
Ближайший к автозаку алкаш начал карабкаться внутрь.
- Второй, пошёл, - отдал команду прапорщик, когда алкаш забрался внутрь.
Внутри сидел сержант с ключами и сортировал прибывающих по двум отделениям, на которые был разгорожен автозак - одного в правую дверцу, другого в левую, следующего снова в правую.
- Третий, пошёл, четвертый, пошел, пятый, пошел, - негромко командовал прапорщик и мы по очереди загружались в железный фургон унылого серого цвета.
"Шестой пошёл" - это я.
Подошел к лесенке-подножке, вскарабкался по ней в чрево автозака и, направленный сидящим внутри сержантом, занял место на скамейке в левом боксе.
Было не страшно. Впереди меня ждали "злые уголовники", "жуткие тюремные казематы", "суровые испытания", ждала полная неизвестность дальнейшей судьбы, но было не страшно. Конвойные милиционеры не орали, не давили на психику, а загружали нас спокойно и деловито, будто мы - не зыки, а ходячие мешки с цементом. Было не то что "не страшно" - было неинтересно.
Когда неинтересно - это хуже всего.
Так неинтересно бывает при выезде на четвертую и последующие операции. Ты уже всё знаешь и потому спокоен. Ты знаешь, что следующие несколько часов тебе предстоит просидеть на броне, ведя наблюдение или проваляться на матрасе в десантном, пуская дым от сигареты в открытый люк. Ты знаешь, что пока бэтэр не остановится и не прозвучит команда "к машине!", от тебя не зависит ни-че-го. Не ты назначишь место остановки и не ты дашь команду спешиться. Твое дело - не покидать машину без разрешения и быть в готовности действовать оружием. Вот остановится бэтэр, экипаж повыскакивает на землю - и тогда для тебя наступят "варианты": копать капонир, копать окоп, разводить костер или рубить фишку. А пока машина движется, нечего думать о будущем - автомат на колени, и рассматривай окрестности.
Мне было очень удобно рассматривать окрестности. В наш бокс меня усадили последним и я сидел возле двери-решетки, откуда в дверное окно был виден город. Соседний бокс конвойный сержант вообще поленился закрыть и мужики соседнего бокса вели с конвойным ничего не значащий разговор "ну, как там, на воле, без нас?" через раскрытую дверцу.
Со слов сержанта, "без них на воле" было всё по-прежнему - Перестройка шла полным ходом и Горбачёв часами забалтывал народ с экранов телевизора. Народ, кажется, уже начал догадываться, что к рулю государства прорвался не "прогрессивный политический деятель", а туповатый ставропольский комбайнёр, испытывающий слабость к "умным словам" - "консенсус", "регламент", "конвергенция". Сколько бы Горбачёв ни пытался умничать и насыщать свою речь квазинаучными терминами, его перлы - "мЫшление", "нАчать", "углУбить" - выдавали в нем тупого колхозника.
Как ни наряжай осла, какое красивое седло на него ни надевай - всё равно из-под самого пышного и нарядного плюмажа вылезут ослиные уши и выдадут в нём ферганского ишака.
Автозак неспешно поехал на тюрьму и за окном поплыл город - пешеходы, автомобили, троллейбусы и - блин! - девчонки!!!
Два года я не видел их.
Два года самым "нежным и ласковым" человеком для меня был старшина роты, попеременно, то выдающий мне сигареты и сахар, то выставляющий меня в наряд, то меняющий мое обношенное тряпьё на новую хэбэшку, то отстирывающий меня за небрежное несение службы.
И вот - девчонки!
Совсем рядом.
А я - в автозаке!
Можете вы это понять?!
Вместо "девушка, можно с вами познакомиться?", я сейчас сижу и смотрю через решетку, как конвойный сержант лениво перебрасывается словами с соседним боксом.
Скучно и неинтересно.
Девушки - там, а я - тут.
Трясусь в автозаке с каким-то сбродом, такой же немытый, нестиранный и вонючий как и мои соседи по боксу.
И это - мой Дембель?!
Это - всё то, о чем я мечтал два года?!
Да лучше б меня убили в Афгане, чем такой Дембель!
Вот этот автозак, тесный бокс, не стиранная восемнадцать суток одежда и непотребное отребье в качестве попутчиков - это всё, что я выслужил у Родины и чем Родина сумела меня отблагодарить за отданных ей два года?
В жопу такую "родину"!
От такой родины нужно держаться подальше.
"Молодцы евреи - научились любить родину издалека, из Израиловки. Ностальгируют по "березкам милым" прямо с берега Средиземного моря", - до меня стало доходить, что в Этой Стране невыгодно быть русским. Не для русских она, - "Нет никакой Родины, нет никаких "братских народов" и нет никакого Союза Нерушимого. Два года в учебке и в полку наблюдал я эту невшибенную "дружбу народов" - славяне против чурок. Причем, за славян держал весь Кавказ, кроме азеров, и половина казахов. Молдаване - тупые и трусливые. Прибалты - еще тупее молдаван. Средняя Азия - это вообще чурки, ближе к афганским маймунам, нежели к славянам. Та же тяга к власти бая над собой и то же отторжение мировой культуры вообще и славянской культуры в частности. Из всех достижений мировой цивилизации чурбаньё признаёт только автомат Калашникова и индийские фильмы. Драться умеют только десять против одного. Если трое против десяти или десять против сорока - бегут с воплями после первых же пощёчин. Какая может быть "дружба братских народов"? Какие чурки мне "братья"? Даже не троюродные. Я - русский. Они - чурки. Дружить нам не о чем.
Открой мою записную книжку - вся в адресах. Сотни две адресов пацанов, с которыми я был дружен в армии и с кем хотел бы встретиться и выпить на гражданке. Хохлов - выше крыши. Русских - еще больше, если зачислять в "русских" мордву, татар, чувашей, дагестанцев, казахов. Есть бульбаши, а молдаван, прибалтов, чурбанов - ни одного! Вот тебе и весь Советский Союз до копейки - русские, хохлы, бульбаши, Кавказ и Восточный Казахстан. Ни узбеков в нем, ни туркмен. Ни киргизов, ни молдаван. Ни прибалтов, ни москвичей".
Автозак валко продавил колёса рельсами железнодорожного переезда и выкатился на самую унылую в Саранске улицу - Рабочую. На этой улице была тюрьма и улица эта, хоть и считалась центральной, пролегала на отшибе, за железнодорожными путями. Вроде Центр, а ни одной автобусной остановки по всей ее длине. Какой бы длинной Рабочая ни была, а ни автобусных, ни троллейбусных маршрутов по ней не проложили - ни к чему расстраивать людей экскурсиями мимо Дома Скорби.
С шумом отъехали огромные железные ворота и мы въехали во двор тюрьмы. Автозак загнали в шлюз - пространство между двумя воротами и единственной открытой дверью в стене аккурат напротив двери автозака. Эта дверь вела в дежурную часть тюрьмы.
- Первый пошёл, - скомандовал снаружи начальник конвоя
- Первый пошёл, - продублировал сидящий напротив меня конвойный сержант
- Первого принял, - капитан Внутренних войск хлопнул по плечу вышедшего из автозака обтрепанного жизнью арестанта и направил его из шлюза внутрь здания.
Могу поспорить: космонавт Леонов, открывая люк космического корабля и выходя в холод, мрак и неизвестность открытого космоса, не ссал так, как я, когда выходил из чуть ли не родного автозака с незлым конвоиром, удобной узкой лавочкой и такими красивыми серыми стенами в страшную темноту шлюза. Выходить из автозака мне не хотелось ни за что, я готов был жить в нём и спать на узкой жесткой лавке, только бы меня не отправляли на тюрьму к злым уголовникам, которые, как пить дать, разорвут мою молодую, невинную плоть как изголодавшиеся до человечинки вурдалаки.
- Шестого принял, - хлопнул меня по плечу капитан и направил меня вслед за остальными в дежурку.
"Первый, второй шаг по тюрьме", - я считал шаги так же, как считал их год назад в Талукане, - "А я еще живой и меня никто не загрыз".