"Против меня" у Балмина тоже ничего не было, но меня не били.
Скучновато сидеть в одной и той же камере с одними и теми же людьми. Ничего нового не происходит. Вообразите себе четыре стены в шубах, окошко с намордником, железная дверь с кормушкой, три двухъярусных шконки и чайник с водой - вот и все декорации театральной постановки "Сижу за решёткой в темнице сырой".
Хотелось поговорить.
Сирота, слова лишнего не произносил без смысла и подтекста, потому годился мне только в слушатели. Я принялся развлекать себя воспоминаниями вслух. В мои двадцать лет самым ярким и самым свежим воспоминанием была Армия.
- И на хрена ты в неё пошел? - перебил меня Сирота, когда я в своих воспоминаниях едва пришел по повестке с рюкзаком и старой одежде на сборный пункт для отправки по месту назначения.
- Как "на хрена"? - опешил я.
Вопрос был дебильный и непонятный в своей дебильности. Всё равно как если бы он спросил "а почему дважды два именно четыре?". Дважды два - четыре, потому, что четыре! А я пошел в армию потому что так надо! Об этом я и высказал Сироте:
- Потому, что так надо!
- Кому?
- Как кому? Тебе, мне, всем!
- Мне - не надо. Я тебя не просил ходить в армию.
- А Конституция? А гражданский долг?
- Что тебе с той Конституции? Рубль, что ли в карман упал? Где это ты так наодалживался, что на два года сам себя в рабство сдал?
- Чего это "в рабство"?
- А то куда?
- В Армию!
- Твоя армия - это не рабство? Ходите там строем, как дураки, делаете, что вам прикажут.
- Так дисциплина же! На этом вся армия держится!
- Вот я и говорю - рабство.
Сирота подумал некоторое время, решая, открывать мне глаза на жизнь или оставить в сладком заблуждении... и решил открыть:
- Человек рожден свободным, - сообщил он мне то, что я знал и без него, - Ни один человек не имеет права командовать другим человеком. Никто не имеет права подчинять себе другого и указывать, что ему делать, а что запрещено.
Это был явный анархизм и батька Махно: "Жизнь - это луг, по которому ходят женщины и кони". Согласиться с этим я не мог:
- А как же тогда работяги на заводе? Им все приказывают: бригадир, мастер, начальник участка, начальник смены, начальник цеха, главный инженер, директор завода.
- Э-э, ты не путай, - вывернулся Сирота, - Работяга сам пришел наниматься. На работу. На работу, а не пряники перебирать. Работяге никто мозги Конституцией и "долгами" не пудрил. Работяге дали станок, дали болванку - "точи". За свой труд работяга хорошо получает. Работяга не за три рубля в месяц вкалывает. Мы с тобой говорим про принуждение. Что с тобой было бы, если бы ты не пришел в военкомат?
- Как - "что"? В тюрьму бы посадили.
- Вот видишь - "в тюрьму". Так что все твои слова про "конституцию", "гражданский долг" - свист один. Суть-то она в том, что тебя под страхом тюрьмы забрали в рабство и там тобой вертели два года как хотели.
- Ты сам-то не служил?
- Где я служил? Я в шестнадцать лет угорел на "малолетку". Когда мне восемнадцать исполнилось, я не в военкомат пошел, а на "взросляк" поднялся.
- Куда?
- С "малолетки" на обычную зону перевели, где все сидят.
- А если бы ты в восемнадцать лет не сидел и тебе бы принесли повестку? Неужели бы не пошел?
- Конечно не пошел! Что я? Дурак, что ли?
- Так тебя бы в тюрьму!
- Уж лучше в тюрьме, чем два года "ура!" кричать.
- Лучше кричать два года "ура", чем три года "полундра", - вспомнил я армейскую мудрость.
- Чего?
- Я говорю, лучше два года в армии, чем три года в тюрьме.
- Кому как. Я бы выбрал три года зоны.
Аполитичный этот Сирота. Преступник закоренелый. Ему по фигу нужды государства и вся Советская Власть. Он никакой власти над собой не хочет признавать. Поэтому и бьют его опера. Власть показывают.
"Неужели меня не бьют только потому, что я армией приучен к дисциплине?", - догадка была не из приятных, потому что тогда я получался раб.
С военкоматом мы разобрались. Шесть суток дороги воинским эшелоном из Рузаевки в Ашхабад у Сироты не вызвали интереса. На учебке он снова стал меня перебивать.
Я рассказывал про то как мы в учебке ротным строем шли в столовую на прием пищи. Голодные, забитые, уставшие на занятиях, набегавшиеся и наотжимавшиеся мы зверски хотели жрать. Сержанты заставляли нас чеканить шаг тяжелыми юфтевыми ботинками и изо всех сил орать ротную песню. Если сержантам казалось, что шаг печатался недостаточно чётко или от вопля наших глоток слабо дребезжали стёкла, заход повторялся. Рота бегом возвращалась на исходную позицию к казарме и "с места, с песней, шагом - марш!" снова делала попытку попасть за накрытые столы.
К горячей пище.
К хлебу!
Жрать хотели - не описать как! До дрожи в коленях, до подташнивания, то отупения!
Зайти в столовую с первого раза не получалось почти никогда. Строй зверел, курсанты кидались друг на друга: "Это из-за тебя! Это ты еле рот открывал! Сам ты еле рот открывал, я орал громче всех!". Пытка повторялась второй раз, часто третий, бывало, что и четвертый. На сам прием пищи оставалось две минуты и командовалось построение: "Закончить приём пищи. Рота, встать! Выходи строиться".
Мне казалось, что в глазах Сироты я должен выглядеть героем: "Как же?! Пережить такое!!!". Однако, чем дальше я рассказывал про учебку и издевательства сержантов, с тем большим презрением смотрел на меня Сирота:
- У вас ножи были? - спросил он меня.
- Ножей не было, но как заступаешь в наряд, выдавали штык-нож.
- Ты в наряд заступал хоть раз?
- "Хоть раз"?! - мне стало смешно, - Да я чуть не через сутки в наряды летал!
- Почему ты их не зарезал?
Поразил не вопрос, поразил сам тон, каким он был задан.
"Тебя послали за хлебом. Дали тебе денег. Магазин находится в двух шагах от дома. Ты где-то пропадал целый день и вернулся без хлеба. Почему ты не купил хлеб?" - именно таким тоном был задан мне вопрос.
Тот, кого послали за хлебом в соседний магазин и дали денег на его покупку - тот шалопай и разговаривать с ним не о чем, раз он не купил хлеба и вернулся без него.
Выходило, что я - шалопай и разговаривать не о чем со мной, раз я не прирезал ни одного сержанта.
Сирота не спрашивал о других курсантах. Сироту не интересовали мои одновзводники по учебке. Сирота сейчас сидел в одной камере со мной и спрашивал одного меня: "почему я никого не прирезал?".
- Так... - я хотел сказать, что "сержанты - свои, советские", но понял, что никакие они не "свои" и их действительно можно было резать, - Так ведь посадили бы!
Ничего умнее, чем "посадили бы" я не нашел.
- Ну и что?
- Как что?
- Сколько бы дали за того сержанта?
- Лет семь-восемь.
- Тем более. Зарезал одного, другие бы хвосты прижали. Стали бы вести себя как люди. Ты бы всей своей роте... сколько вас там было?
- Сто восемьдесят курсантов.
- Ты бы для ста восьмидесяти человек доброе дело сделал. Почему ты не зарезал сержанта?
- Так ведь посадят же! А мне домой надо!
- Кто тебе сказал, что тебе "домой надо"? Кто это так решил?
- Я.
- Кто ты такой, чтобы решать такие вопросы?
- Человек.
- С чего ты решил, что ты - Человек? Человеком ты станешь, когда Люди про тебя решат, что ты - Человек. Я пока в тебе, с твоих же слов, Человека не увидел.
- Кто же тогда я?
- Нет никто. Рожа автоматная. Такие как ты - на вышках стоят. Зону охраняют. А теперь вот и ты угорел.
Тут Сирота был прав - в Афган я попал не по профсоюзной путёвке, а по приказу. Приказали бы зону охранять - охранял бы зону. Обидно это знать.
- То-то же тебе радости, - язвительно заметил я, - Солдат в зону попадёт.
- Ты что? Дурак?! - вскинулся Сирота, - Это какая мне с этого может быть радость? Это только разве что суки могут радоваться, что кто-то, пусть даже такой бубан как ты, на нары сел. Ты суку во мне увидел?
- Нет.
- Ну, а чего тогда свистишь, не имея Понятия?
- А ты бы зарезал?
- Без базару! В первую же ночь, как только мне штык-нож дали.
- А если бы тебя не поставили в наряд?
- Взял бы у дневального. Или электрод заточил и в ухо ему вогнал тому сержанту ночью.
- Тебя бы осудили, - предсказал я дальнейшие события, - Восемь лет бы дали, как минимум.
- А ты сейчас не сидишь?
"Бабах!" - вопрос ошеломил меня, - "Как раз я-то сейчас именно "сижу" и "сижу" ни за что!".
- Сижу.
- Так какая разница? Сейчас ты сел или два года назад?