Я вошёл
Дверь за мной закрылась.
Второй этаж ИВС не походил на первый ни коридором, ни камерами. На первом этаже был темный коридор и темные камеры с глухими оконцами. Под оконцами были устроены нары. Возле двери оборудовано отхожее место системы "очко" с водопроводным краном над ним, направленным строго в центр "очка". На втором этаже камера была светлой. Окна зарешечены, но прозрачны. Коммунальные услуги отсутствовали за неимением на этаже водопровода и канализации. Вместо "очка" стояла параша - обыкновенный столовый алюминиевый бак в которых варят на большое количество людей. Вода была в алюминиевом чайнике казенного образца из тех, которые не хочется держать дома. Вместо нар стояли три двухъярусные шконки. Шконка похожа на кровать, только вместо пружин или панцирной сетки у нее железные полосы - матрас не свалится, а крошки не задержатся. Отсутствием сетки шконка отличается от нормальной кровати. На металлических полосах нижнего яруса шконок были постелены три грязных матраса на которых валялись три арестанта и разговаривали между собой. Моё появление прервало их разговор, все трое замолкли и оценивающе разглядывали меня.
- Ты кто по жизни? - спросил меня лежавший на левой шконке патлатый мужик лет тридцати пяти.
Вопрос не был понятен мне. "Кто я?" - понятно. Сейчас я - арестованный, подследственный, подозреваемый, следственно-арестованный, а вообще - сержант Сухопутных войск. Но вот "по жизни" это из какой оперы?
Дверь в камеру снова открылась и вошел дородный мордвин-контролер. В руках у него был матрас посвежее тех, что были расстелены на шконках и, клянусь, внес он его с такой важностью, будто я - король, а он - мой камердинер.
- Доходит он, - прояснил он сидельцам ситуацию про меня, - Поаккуратнее с ним.
Камердинер положил матрас на второй ярус и оставил своего короля наедине с придворными.
Дверь закрылась и огрызнулась замком.
"Вот, оказывается, кто я по жизни", - осенила меня догадка, - "Доходяга!"
С правой шконки поднялся крепкий светловолосый парень с короткой стрижкой:
- Кажись, ты и в самом деле доходной, - поставил он мне свой диагноз, - падай на мой шконарь.
Парень перекинул свой грязный матрас на второй ярус, а мой матрас почище расстелил внизу. Омерзительный вид матрасов объяснялся тем, что простыней и подушек к нему не прилагалось и можно было спать, не раздеваясь. Судя по следам на материи, некоторые спали не снимая обуви. Я лег на расстеленный матрас и моментально уснул - должно быть доктор вколол мне успокоительное.
В шесть часов утра кормушка распахнулась и в амбразуре показалось заспанное лицо дородного мордвина:
- Завтрак брать будете?
- Володя, нас теперь четверо, - подсчитал для контролера парень, уступивший вчера мне свое место, - Кружку-ложку гони для новенького.
- Сейчас принесу, - кивнул контролер, - Получаем сахар.
Парень подставил армейского образца жестяную кружку и контролер сыпанул в эту кружку спичечный коробок сахара из полиэтиленового пакета.
- Сыпь за всех, - предложил парень.
Контролер досыпал в эту же кружку еще три коробка и залил в нее горячий чай. Остальные кружки получили чай без сахара.
Свое первое арестантское утро я встретил на нижнем ярусе правой шконки на почти чистом матрасе, накрытый сверху грязным матрасом того парня, который вчера уступил мне свое место.
- Трясло тебя ночью, - пояснил он, - Бредил ты.
- Много в бреду наболтал?
- Да чушь какую-то нёс. Мы с Толяном с тебя прикалывались. Воевал с кем-то. Кого-то обстреливал, кому-то команды орал матом. Фильмов, штоль, про войну насмотрелся?
Я еще не ушёл из Афгана. Афган жил во мне. Не здесь, не в камере, был я этой ночью. Этой ночью я проводил колонну на Шибирган и, как на каждой проводке, нас обстреливали под Тимураком и Биаскаром. И проснулся я не в камере. Проснулся я в землянке на КП первой роты с мыслью, что надо проверить несение службы часовыми и организовать уборку территории. В камеру вернулся после краткой рекогносцировки на местности - увидел шконки, шубу на стенах, парашу в углу, обитую железом дверь с прорезанной кормушкой и понял, что сегодня мне ничью службу проверять не надо и об отсутствии происшествий никому докладывать ненужно. Странно было видеть себя в казенном помещении с казенными спальными местами без головного убора, без хэбэ, без погон, без ремня и без сапог. Военная форма делала мою жизнь понятной:
"Я - сержант Советской Армии. Отвечаю за это и за это. Обязан делать то-то и то-то. Имею право на первое, второе, третье. За всё остальное отвечаю не я и потому делать не обязан и не стану".
Команды, подаваемые моим командиром, дежурным по роте, разводящим караула, совершенно понятно подсказывали, что мне надлежит делать в настоящий момент, куда идти и чем заниматься.. Думать самостоятельно я мог только о наполнении желудка и опрятности внешнего вида. Самостоятельно думать о чём-то ещё я не мог и не хотел В камере я был свободен от всяких команд и обязанностей и потому чувствовал себя беспомощней слепого щенка.
Как себя вести в тюрьме я не знал - отсутствовал опыт.
Устав Внутренней службы тут не работал, а Правила поведения следственно-арестованных до меня под роспись никто не доводил.
Парень подал мне кружку с обжигающе-горячим чаем.
Я отхлебнул.
Чай был приторно-сладкий - арестанты, видя мое жалкое состояние, скинули мне весь свой сахар.
Ничего в жизни не пил я горше того сладкого-сладкого чая в свое первое утро арестантской жизни.
Два года службы священные слова "Долг!", "Присяга!", "Родина!" колоколами звенели во вне. Я, как и все, понимал: "Мой ДОЛГ - выполнять ПРИСЯГУ во имя интересов РОДИНЫ". Если потребуют обстоятельства - то выполнить присягу до конца, как ранее меня выполнили ее такие же пацаны и офицеры, ушедшие в Союз в цинковых гробах "Черного Тюльпана".
Не жалко, ни грамма ни жалко отдать свою жизнь, если того потребует Родина!
Не я один был готов отдать ее - нас таких был целый полк!
Да что - "полк? Дивизия! Вся Сороковая Армия легла бы в горах, если бы поступил такой приказ. Два года моя жизнь принадлежала Родине!
Два года:
- Сопровождать колонну.
- Есть сопровождать колонну.
- Чесать кишлак.
- Есть чесать кишлак
- Реализация разведданных.
- Есть реализация разведданных
- Десантирование с вертушек.
- Есть десантирование с вертушек.
- Идти в горы.
- Есть идти в горы.
Два года, каждый раз отвечая на приказ словом "есть!", я вверял свою жизнь моей Родине. Бесчисленное количество раз вверял. Брал автомат или пулемёт и шел делать то, что в данный момент требовала от меня Родина, нимало не заботясь - убьют меня или нет.
Караул, наряд, разгрузка угля - это тоже для нее, для Родины.
Мы все, весь полк, и пацаны, и офицеры - служили Родине и отдавали ей всех себя, все силы, всё здоровье, а многие и саму жизнь.
И что я выслужил за эти два года?
Вот эту камеру с тремя преступниками и кружку чая вместо завтрака?
Горше всего, что эту кружку невозможно сладкого чая я получил из рук преступников, того самого отребья, которое глубоко и искренне презирал. Словосочетание "Преступный Мир" вызывало ассоциации с чем-то темным, липким, недобрым, зловещим, опасным. Посудите сами: все в стране заняты чем-то полезным. Инженеры, рабочие, колхозники, учителя, водители троллейбусов, музыканты, библиотекари, шахтёры - все заняты делом и приносят пользу. Солдаты и милиционеры охраняют мирный труд и спокойствие всех остальных граждан, то есть, тоже приносят пользу. Преступники не только не приносят пользу, а еще и вредят. Мало того, что воруют и убивают, так еще и жрут казенную пайку, когда попадутся. На воле они вредят полезным гражданам, воруя у них честно заработанные рубли, а в тюрьме вредят государству, поджирая государственные деньги. Рыжий сказал бы про них так: "вошь на теле трудового народа" и я был целиком согласен с Рыжим: преступники - это вши и гниды, которых надо давить.
Сейчас, глядя как в кружке в моих руках из тёмных глубин горячего чая исходит чахлый пар, я понимал, что на сегодняшний день Преступный Мир сделал для меня в миллион раз больше, чем родное государство.
Нет и не было у меня никогда никакой "Родины"!
Миф!
Фикция!
Блеф!
Начиная от портрета дедушки Ленина в букваре и заканчивая всей школьной программой и внеклассным чтением - враньё!