Этот сектант был в бело-сером пончо, а поверх негочёрный стёганый жилет. Лицо смуглое, доброе, эти трогательно свойские интонации старого знакомого и лёгкий восточный акцентвидимо, из ближайшего зарубежья, где-то на полпути к Индокитаю.
Да, конечно, всем нам в городе живётся плохо. Да, все вокруг потеряны, объяты суетой и страданием, и никто не знает, ради чего всё это. Очарованный мудростью сектанта, он сказал, что чувствует себя полным ничтожеством. На это сектант положил руку ему на плечо и сказал: «Брат, все мы время от времени чувствуем себя ничтожными, думая, что ничего не значим для этого мира. Но стоит помнить, что ничтожно и Дао и именно потому оно абсолютно, потому оно всё. Ведь Путь, пока он ничтожен, охватывает все возможные дороги. И чем меньше определяющих тебя ярлыков, тем ближе ты ко Всевышнему. Но сейчас всё это понимает только твой ум, который и вогнал тебя в ловушку. В этой книге (которая необъяснимым образом вдруг появилась у него в руках) есть практики, которые позволят тебе почувствовать это сердцем. Но мынекоммерческая организация, живём только на пожертвования», и всё в таком духе.
Он достал из кошелька стольник и с немалой даже охотой протянул его «брату» душа его воспрянула и уже предвкушала блаженство вызволения из суеты, небесную негу и бальзам нового учения. Но, отойдя чуть от коммивояжера духа, который меж тем не замедлил вторгнуться уже в другое личное пространство, он вспомнил, что никакой души нет, а есть только эти обратные захваты, синапсы и нейротрансмиттеры, о которых так воодушевлённо сегодня утром с экрана его планшета вещал Роберт Сапольски. А уже в вестибюле метро, спускаясь по лестнице на платформу, он вспомнил про целую полочку в его книжном шкафу с этими астральными дидактичками, которые иногда, где-то раз в полгода, с укоризной смотрели на него своими пыльными корешками, и пожалел о потраченной сотне.
Он вышел на Пушкинской и по старой привычке пошёл куда-то вглубь старомосковского лабиринта. Вокруг было чумное запустение, и всякие милые крафтовые заведения, скрывающие свою дороговизну вычурно незамысловатым интерьером с летними верандами и подоконниками, обложенными подушками, выглядели особенно фальшиво. Один из домов пронизывала арка, точнее даже, коридор, ведущий во дворы. На обеих его стенах, во всю длину, висели тонкие полоски дисплеев, а по ним ползли красные единички, прерывающиеся на перегоревших диодах. Двор в том конце коридора, несмотря на стоящее в зените солнце, был тёмен, словно его скрывала густая древесная тень. Влекомый цифрами, он сделал пару шагов и остановился. Куда ведёт этот коридор: к выходу из матрицы? К новой истории? Нет, он ведёт к роману про закулисное правительство и масонов со скучной инициацией, псевдоинсайтами, и диванным демонизмом, линчующим массмедиа и средний класс, где-то на двенадцать авторских листов, если не подтянется оккультно-религиозная канва и культурные ребусы. Аудиториямамины искатели истины, офисные буддисты и литературные сникерхэды с Китай-города. Он развернулся и побрёл обратно к метро.
В парк он вошёл с гудящей головой, щиплющим от пыли горлом и хрустом деловой Москвы на зубах. Он шёл к роднику через лесистую часть парка, но где-то на середине свернул к деревянной беседке чуть в стороне от дороги и сел в ней. Ему надоели собственные мысли, непослушные, бойкие, и он вознамерился вытравить их проверенным способомчтением.
Когда уже всё, кроме слов и их значений, почти исчезло, в беседку кто-то вошёл и сел напротив него. Девушка в сером клетчатом пальто, приталенные брюки, белые кроссы, высветленные прядями волосы. Принадлежность к бьюти-авангарду сгладила даже некоторую излишнюю остроту черт её лица. Она достала книгу из своей сумки-экологички и с завидной быстротой в неё втянулась. Что за книгу она читала, было не разобратьсудя по бежевой обложке, кто-нибудь из модных интеллектуалов типа Сартра или Фроммано ту, что сулила эта встреча, он словно бы держал у себя в руках: любовная повесть, может даже, небольшой роман, минимум постельных сценв силу их стыдливой неумелости, меланхоличный финал с расставанием, исполненным холодного смирения, без стенаний, которые ложатся на плечи читателей; где-то шесть авторских листов, если без морализаторства с претензией на хеппи-энди того меньше; аудитория сильно меньше из-за героев-студентов вместо школьников.
Ты лунатик, что ли? спросила она.
Что? переспросил он, но больше это походило на сдавленный крик испуга.
Лунатик, говорю? повторила она и кивнула на его тоненькие штаны, протёртые в самых неудобных местах, и светло-синюю маечку, как и штаны, из детского пижамного комплекта.
Он ничего не ответил, а только уставился на неё и, видимо, в этом взгляде запечатлелось всё отчаяние, вся страсть и ревность, какие она могла вызвать в нём за несколько лет оседания гормонов, потому что она, не убирая книги в сумку, встала и поспешно вышла из беседки.
Он ещё некоторое время сидел с какой-то самодовольной ухмылкой на лице, которую сам несколько раз пытался вручную разгладить, после чего улёгся, растянувшись на скамейке, с книгой на животе, и задремал.
Но стать ничтожеством окончательно, чтобы влезть в прокрустово ложе сна, не вышло, и вскоре, замёрзший и словно бы липкий изнутри, с забродившим послевкусием завтрака во рту, он открыл глаза.
Сгущалась вечерняя темнота, всё вокруг ржавело под светом первых, ещё сонных фонарей. Он поднялся и вышел из беседки.
За забором, между безлиственными деревьями смутно виднелись очертания заброшенной оранжереи. На заборе, между двух разъятых прутьев, почти осязаемая, висела табличка: «Жанр: мистика, ужасы. История о духах приусадебной оранжереи с банальным описанием заброшенного интерьера и тухлыми словечками типа «крючковатый», «костлявый», «призрачный свет луны». Возможны временные изломы и упоминания исторических личностей, если автор хорошо учился в школе, а также любовная история, если он латентный некрофил в активном пубертате. Рассказ где-то на двенадцать вордовских листков. Рекламу можно сразу кидать в фан-паблик Стивена Кинга». Он пролез между прутьями и двинулся к оранжерее, уворачиваясь от костлявых веток и высоко поднимая ноги, чтобы не шуршать опавшей листвой.
Дойдя до середины длинного, засиженного бомжами коридора, из которого и состояла вся оранжерея, он оказался в просторном зале с разбитым плиточным полом и расписанными граффити стенами. Из большого окна без стёкол под потолком лился медно-красный свет заходящего солнца. Хотя там, откуда он пришёл, все уже утонуло в потёмках, свет этот был ярким и густым, словно бы сотканным из занёсшей это покинутое место пыли, которая, кружась в его лучах, придавала ему форму.
Я слышал твой голос, заговорил он. Ночью. Я слышал, как твои слова создают всё то, что я зову собой и своей жизнью. Это происходит всегда, из секунды в секунду, просто незаметно, как сердцебиение или пищеварение. И я, видимо, очень глубоко залез, раз смог услышать тебя. Это вышло случайно, но теперь я не могу жить как прежде. Я нашёл шов и теперь как бы об него всякий раз спотыкаюсь. Я знаю, что даже это произошло по твоему умыслу. Зачем ты допустил это, зачем ты создал меня?
Я мог бы сказать, отвечал я, что создал тебя по заданию для творческого семинара. Иличто ты списан с меня, так сказать, по образу и подобию, чтобы решить мою проблему. Или, что я пишу тебя от скуки. Какой вариант тебя больше устраивает?
Никакой.
И правильно, потому что все это верно лишь отчасти. А истина в том, что тымоя борьба с ничтожеством, но не с тем, каким ты себя считаешь после того, как съешь лишнюю печеньку, а с настоящим, буквальным. Только через тебя я есть подобно тому, как этот свет есть как форма только благодаря вырезу окна и парящей в нём пыли.
Но ведь ты всё знаешь заранее, а я лишь иду по предписанным тобой путям.
Я не пишу и даже не записываюэто делаете вы, продавая книги. Я только освещаю события.
Зачем?
Ответ находится за пределами твоего разумения. Всё, что в твоих силах, это лишь восхищаться тем, что тебе довелось быть движением, мимолётным, крохотным па в танце жизни, где в паресвет и материя. Я мог бы соврать тебе, что они танцуют, чтобы однажды выиграть конкурс, но истинные причины тебе, чьи смыслы всегда сводятся к вопросам выживания, не понять.