Не плачь, мой друг, Что розы вянут, Они весною расцветут. А плачь, что годы молодые В обратный путь не повернут.
Закрыв глаза, дядя Гриша разминал тесто. Папироса его с размокшим мундштуком клонилась к подбородку. Подавая ее губами назад, он стряхнул пепел в тесто и, подмигнув, объяснил мне, что пепелэто витамины, что витамины нужны всем, а без витамина люди дохнут, как головастики в пересохшей луже.
Потом он запел про лимончики, которые растут у тети Сони на балкончике, и сказал дяде Саше, что тети Сонины лимончикиэто таки вещь.
Я сказал ему, что лимоны растут в теплых странах и не на балконах, а на деревьях. А в Одессу лимоны привозят на пароходах.
Дядя Гриша очень удивился, назвал меня молодцом и подарил кусок теста. Тесто было еще теплое, тягучее и приторно-сладкое.
Над Одессой в лучах утреннего солнца сияла звезда. С тротуара увидеть ее, эту звезду, было невозможно. Я вышел на середину булыжной мостовойзвезда была на своем месте.
Пальцы, обкатанные конфетным тестом, слипались. Во дворе, под краном, я помыл руки и проверил их на вкус. Правая рука была еще сладкая. Я натер ее землей и снова помыл. Теперь ничего, теперь она просто пахла сырой апрельской землей. Так пахнет еще цве-лый хлеб, заплесневевшая бумага и церковь на углу Екатерининской и Базарной, которую переделали в музей. В этом музее двухголовый теленок, мальчик без мозгов в стеклянной банке, страусовое яйцо и деревянный Иисус, насквозь пробитый гвоздями.
Екатерининская теперь называется улицей Карла Маркса. Одним концом она упирается в Сабанеев мост и Воронцовский переулок, Другимв Привоз. Через Привоз можно выйти на Водопроводную, прямо к Чумке.
Колька рассказывал, что для казенщика Чумкачистая лафа: всегда тихо, нет людей и спокойно, как на кладбище. Чумка и сама была кладбищем. Только очень давно, лет сто назад, когда в Одессе свирепствовала чума. Теперь этой болезни нет, а тогда была, и от нее обязательно умирали. Людей хоронили прямо такс кольцами, браслетами и бриллиантами.
И засыпали землей. И столько их поумирало, что наворотили целую гору. А потом еще эту гору присыпали землей, чтобы микробы не вылазили. Говорят, Чумку давно уже хотят раскопать, только микробов боятся. Говорят, даже копать начинали, а потом бросилииспугались.
Через Привоз надо проскочить мигоммама всегда ходит на этот базар. Она говорит, что на Привозе все дешевле, что шикарную молодую курицу здесь можно взять за восемь рублей, а на Новом, Алексеевском и Староконном надо за паршивую отдать все десять, если не одиннадцать.
За ПривозомЩепной ряд и трамвайное депо, а дальшеВодопроводная. На Водопроводной одноэтажные дома, щебеночные тротуары, забитые глиной, и негородские люди в сапогах и спущенных в сапоги брюках. Во дворах гудят примусы, заслоненные фанерой и кирпичами, чтобы ветер не задул огня. Но ветер пробивается сквозь фанерные заслоны, и погасший примус долго и злобно шипит, пуская густые, удушливые клубы сизого дыма. Дым пахнет керосином, жареным луком и подгоревшими бычками.
Разыскивая спички, хозяйка клянет примус, клянет мужа, от которого надо все прятать, и сына, который весь в своего папочку, и желает всем троимпримусу, папочке и сынугореть на медленном огне.
А через минуту, пробуя мясо на зуб, она желает гореть на медленном огне всем куриным торговкам, которые еще не было случая чтоб дали хороший свежий пупчик или четверть с приличной курицы.
Эти разговоры о грязных штуках куриных торговок с Привоза я слышу каждый день и у нас в коридоре, где сутки напролет жарят, шкварят, стирают белье и убеждают друг друга, что мадам Орловатаки умная женщина и ей будет что вспомнить на старости. К этим разговорам я привык, но мне странно, что здесь, почти у самой Чумки, где алмазы, бриллианты и страшные микробы, тоже говорят о куриных четвертях.
Чумка окружена пустырем. С той стороны, где солнце, на Чумку уставился мертвыми пыльными окнами завод. На этом заводе вьют пеньковые канаты для пароходов. Канаты вьют машины, но от машин всегда шум. А на заводе тихокак в степи, далеко от города. Ночью в городе был дождь, а здесь пыль и сухая трава, как будто сейчас не апрель, а конец июля, когда земля горит и дымится на солнце. Значит, это правда, что на Троицкой может быть дождь, а на другой улице, Водопроводной, нет никакого дождя и светит солнце.
Чумка большая, плоская и голая, как окруженный рвами остров, где старинный замок. На Чумкебугры, овраги, патлатая коза с молочными глазами. Такие глаза я видел однажды у лошади. Эта лошадь была слепая.
Овраги забиты мусором, и бугры, я думаю, были просто кучами мусора. Люди и ветры засыпали их землей, теперь эти бугры поросли зеленой, как водоросли, апрельской травой.
Коза лежит у оврага, подобрав под себя ноги. Она жует свою жвачку, и падающие с черных козьих губ струйки зеленой слюны серебрятся на солнце.
Где же здесь алмазы и бриллианты? Может, как раз на краю оврага, под брюхом козы? А может, на дне оврага или вот здесь, прямо подо мной?
У меня есть медная ручка: трубка с двумя наконечникамидля пера и карандаша. Этой ручкой я вскапываю лунки в Александровском садике, когда мы играем в царя-коня. А там земля твердая, утоптаннаяне то что на Чумке. Отпихнув козу, я раскапываю прогретую ее брюхом землю. Коза ложится рядомспокойно так, мирно. Хорошая козадругая на ее месте обязательно бодаться стала бы.
Светит солнце, глухо гудит город, будто из-под земли гудит, чавкает коза с молочными, как у слепой лошади, глазами, и летят в овраг куски черной земли. Хозяин Чумки, я нещадно крошу ее, пробиваясь туда, где погребены драгоценные камни. Об этих камнях я знаю лишь то, что даже в темноте они сияют волшебным светом. Солнце обхаживает меня, пригревая спину, заглядывая в лицо, и отбрасывает мою теньсначала длинную, потом короткую, потом опять длинную, но поменьше той, что была утром.
Когда тень опять стала длинной, я нашел бриллианты. Это был счастливый случай: коза уже держала их во рту, неторопливо разжевывая ленту, на которой они сверкали, как осколки стекла. Я сунул козе пучок травы, и за пучок травы она отдала мне камни, которые дороже золота.
Я сказал ей, что теперь мне пора уходить. Она стала тереться о мою ногу. Я объяснил ей, что стеклышки на черной лентеэто бриллианты и мне. надо бежать домой. Коза перестала тереться, опустила голову и прижалась к моим ногам. Она была костлявая, теплая, и сердце ее ударялось о мои ноги.
Хорошая коза. Мама говорит: «Вот возьму и прирежу нам кусок коридора. Пусть соседи кипят себе на здоровье, а я возьму и прирежу». Когда мама прирежет кусок коридора, я заведу себе козу. Я бы уже теперь завел, но мама и так каждый день стонет, что хотя она не привыкла к роскоши, но одиннадцать метров на троихэто не фонтан. И, конечно, нам, как воздух, нужен кусок коридора.
Раскачиваясь и бренца, по Водопроводной идет трамвай, двадцать девятый номер. Он возвращается из Люстдорфа в город, в самый центрна Тираспольскую площадь. Трамвайный билет стоит пятнадцать копеек, а билет в кинодесять. Лучше добавить еще пятачок, и тогда в один день можно будет посмотреть две картины. Я еще никогда не смотрел в один день две картины.
Навстречу мне по Водопроводной идут похороны с музыкой. Большой человек, наверно, раз с музыкой. Похороны с музыкой я люблю, а тихие похороны, когда только плачут, ненавижу. Почему люди умирают? Мама говорит, что и она когда-нибудь умрет, и папа, и бабушка с дедушкой. А я? А тынет, говорит мама. Никогда? Никогда, говорит мама, и крепко, изо всех сил, обнимает меня.
В Щепном ряду цыганки и еще какие-то черные женщины в пестрых платках пронзительными, как визг трамвая на повороте, голосами зазывают покупателей:
Ай, синька, хорошая синька!
Ай, перец, ай, лавровый лист, ай, молотый перец, дамочки!
Петушок на палочке! На палочке!
Есть булавки, английские булавки!
Нафталин! Моль неумолимапокупайте нафталина! Есть нафталин, есть нафталин!
У задней стены рыбного корпуса сидят на корточках пильщики с огромными, как секиры, колунами. Разморенные апрельским солнцем, пильщики дремлют, уткнувшись подбородками в скрещенные на коленях руки. Пильщикигордые, спокойные люди. Тачечники, те всегда плюются и божатся, торгуясь с клиентом, и в конце концов сбавляют вдвое. А пильщикинет, пильщики очень спокойно объясняют, что они говорят дело, что себе же дешевле просто посидеть на солнце, чем за такие деньги сделать две площадки дров.