Нас с Фернаном разбудил сын Донатуса. Было рано, мы не проспали и пяти часов, братья вели нас на прогулку. Мы поднялись на террасу, чтобы позавтракать, солнце светило прямо в лицо. Сын Донатуса листал цирковую программку и вопил каждый раз, когда ему попадалась фотография маленькой девочки, дрессировавшей пони. Мы отправились в путь. Кутилы еще не проснулись. Мы оставили позади деревню, спустились в долину, пересекли несколько речек, шли по грязи и, чтобы ее миновать, по бревнам и доскам, каждый раз Фернан протягивал мне руку. Мы добрались до домика, который подновлял Донатус и где он собирался жить с братом два месяца, чтобы построить террасу и укрепить разрушенную паводком плотину. Фернан поймал в умывальне жабу. Он говорит мне, что собирался заставить меня съесть ее живьем, не разжевывая. Но он, скорее всего, поцеловал жабу, и та обратилась в тучную девушку, что сопровождала нас на бал. Мы склонились над бассейном, чтобы сквозь прозрачную зеленоватую воду понаблюдать за раздутой самкой, прилипнув к которой бесконечно долго опорожнялся извергающий семя самец. Пытаясь поймать еще одну жабу, Фернан заморозил в воде руку, и я массировал ее, пытаясь отогреть окоченевшие вены. Двое братьев сидели бок о бок на деревянной доске, их прорисованные солнцем профили, их руки были прекрасны. За нами увязался беспородный пес, он оголтело носился, прыгал на нас, пачкая нам грязью брюки, и кусал ребенка. Фернан принялся его гипнотизировать, сильно сжал морду руками и держал их, пока пес не упал бездыханным. Вспыхнул пожар: сначала это была всего лишь взорвавшаяся в кроне дерева прямо над нашими головами ракета, потом стучавший вдалеке по веткам зеленый дятел, и, наконец, поднявшиеся над холмом огни. Мы хотели прийти на помощь, но это были костры мерзких прохиндеев.
Пора было уезжать, садиться на корабль. На пристани приятель Фернана говорит, что забыл дома красный шарф, он оставлял его мне. Сам он нашел его в складной дорожной сумке, уходя с конечной станции; он им дорожил. Фернан совсем не умел прощаться. Однако пока корабль удалялся, он снял шейный платок и привязал его к мачте, чтобы тот еще был виден, когда собственный его силуэт пропадет, пусть мой взгляд различает еще какое-то время это колебание в воздухе.
Вернувшись, мы сразу увидели шарф и бросили его в печку, взирая на кремацию красной шерсти до тех пор, пока едкий синтетический дым не прогнал нас из комнаты. Фернан сказал мне, что напишет рассказ, который будет называться «Донатус и его брат», я прокричал ему, когда он был уже на корабле, чтобы он отправил мне копию, если закончит. А сам я набросал пять страниц записей для рассказа, который мог бы зваться,я еще в точности не решил,«О мгновениях благодати» или «Сопоставленные наблюдения». Но я сообщил эти названия Фернану, поскольку речь шла о его собственном наблюдении, и он нашел их отвратительными. Еще больше, чем рассказ, я хотел написать ему письмо.
Фернан уехал, и я оставил нашу спальню в темноте и холоде, хотя сказал ему, что буду спать в ней. Взглянув на нее по пути в ванную через приоткрытую дверь, я прошел мимо. Фернан уехал, благодать длилась, его отсутствие делало ее немного более меланхоличной. Мы попрощались с братьями, свет покинул пейзаж. Я хотел сфотографировать Уриэля с завязанными глазами и вытянутой рукой, в которую брат кладет жабу. Но мы не возвращались в умывальню, и я начал представлять другие снимки: Уриэль в долине перед летней резиденцией дворян расчесывает волосы. Он собрал инструменты, широкие китайские чашечки для разведения красок, сделанные из подцвечивающего воду черного камня, кисти, что он, выдергивая волоски, смачивал во рту, прежде чем завернуть в фольгу, все эти коробочки с минералами и камедями, которые перевязывал, зажав веревку зубами, наконец, черный ящик акварелиста, на крышке которого скотчем был приклеен рисунок. Я с упоениением смотрел, как он все это делает. Глядя на него, я думал: он был маленьким мальчиком, каждый день шел домой и присматривался к вещам, рисуя, или ничего не делал. Мы взяли с собой белую скатерть, много колбас и редкое мозельское вино, изготовленное из винограда, который должны были собирать ягода к ягоде и давить чистыми руками,это вино мы прятали от Фернана, собиравшегося продемонстрировать нам, что такое предательство. Донатус приметил место для пикника, нужно было вновь отправляться в путь. Уриэль протянул мне ящик для красок, и ладонь моя познала радость оказаться в том самом месте, где лежала на дереве его ладонь, и с гордостью вернуть ему ящик, согретый моим теплом. Мы расселись вокруг скатерти, чокнулись, затем подняли в сложенных вместе руках песий череп, который Уриэль повсюду таскал с собой. На освещенной закатным светом прогалине слышалось тихое электрическое потрескивание фонарных столбов, и это было словно некое приношение. Участвовали мы как-либо в этой красоте? Сверхъестественное казалось естественным для тех, кто нам его доставлял. Согласились бы мы впредь одаривать нашим естественным, словно было оно чем-то невероятным?
Мысль Фернана была навязчива: любовь для менясознательное наваждение, переменчивое решение, которого я еще не принял. Вечером двое братьев вернулись, чтобы попрощаться с нами, Уриэль принес тетрадь с рисунками. Нарисованные им лица были полны неприязни, и мы предпочли исподтишка перевести взгляд на листавшие страницы пальцы. Прекрасна была плоть, не бумага, на которой она снова и снова оставляла незаметные следы, бумага эта еще сохранится, когда плоти уже не станет. Я заметил взгляд Донатуса, пока брат восхищался его рисунками: благородная рассеянность, близкая к высочайшему смирению. Он отказался быть художником, и это нисколько не походило на поражение. Он посвятит себя астрологии.
Снова один, я почти весь день протаскался по зоопарку Рима, ища во всех клетках, водоемах и вольерах взгляд Фернана. Отыскать его было невозможно. Я отправил ему открытку. Вернувшись в Париж, я вбил себе в голову написать этот рассказ. У меня было безумное желание использовать это прошедшее совершенное, слишком быстро проявившееся в настоящем, изобразить себя в его протяженности было своего рода умерщвлением. И снова письма, которые я неблагоразумно писал ему каждый день, опережали рассказ. Именно в них излагался рассказ истинный. Но, дабы заставить рассказ выжить, письма истощали чувства. И я знал, что Фернан мог их выбросить, не распечатывая, или мять в руках, скатывая шарики, складывая бумажных птичек или самолетики, как если бы это была лишь чистая, неисписанная волшебная бумага. Волшебная бумага, которую покупают у пиротехника,это сложенные безвредные листики, что бросают в лицо врагам или маленьким детям, дабы их поразить, она вспыхивает, ярко сверкая, и тает, не оставляя следов. Мы растратили ее в Рождество. Однажды ночью я в первый и последний раз позвонил Фернану. Я спросил его, получил ли он мои письма. Он отвечает очень спокойно: да, я их получил, но еще не читал. Несмотря на его грубость, я хотел вновь предстать пред ним наряженным возлюбленным, приближаясь как к высокопарной речи, так и к безмолвной тайне.
Голова Жанны д'Арк
В декабре или ноябре 19 года журнал отправил меня сделать репортаж о секретах музея восковых фигур. Директрисанедоверчивая, но любезная незамужняя дамаприняла меня в своем кабинете, служившем и библиотекой для персонала. Пока она рассказывала историю музея, я осматривал комнату: пюпитр с партитурами, несколько скрипичных футляров, метроном, чучело черной птицы, давно не открывавшиеся, как мне показалось, стеклянные створки книжных шкафов, на корешках не было ни одного знакомого названия. Директриса отвела меня в мастерские музея, где фигуры знаменитостей варились в бадьях, затем покрывались гипсом, где работницы втыкали в мягкий воск один за другим волоски и затем приступали к лицам; она открыла ящики с разложенными по цветам глазами, где стеклянные шарики с радужными оболочками крепились на изогнутых стерженьках или были перевязаны попарно резинками. Она достала из коробок пряди натуральных волос, столь пышных, что можно было подумать, будто их отрезали у арестанток, однако, из ящиков не выскочило ни одной вши, каждый локон блестел, был расчесан и пронумерован. Наконец, она растворила в глубине мастерской вечно запертую дверь чулана, в котором хранили ненужные головы: убранные в плотные пластиковые пакеты, стоящие на полках рядами, впритык, часто неузнаваемые, это были головы мужчин и женщин, утративших интерес публики, умерших, либо же устаревших чересчур быстро: главы государств и чемпионы, певцы, молоденькие и слишком красивые актрисы; они были обрезаны на уровне шеи; руки, если они и были, пустили на переплавку или заново использовали для новых фигур, массивные туловища отправили на лом. Иногда для новой сцены требовалось изготовить безымянную фигуру второго плана, и одна из работниц открывала комнатушку, дабы почти наугад, приподымая пластик, выбрать из нескольких десятков подходящую голову вышедшего из моды персонажа, которую можно было немного подправить, обновить, почистить, нарумянить, убрать лишние украшения или, наоборот, украсить, дабы изменить прежние черты. Я попросил директрису развернуть для меня несколько экземпляров, тоже наугад, ибо требование предъявить все, как мне хотелось, прозвучало бы невежливо. Таким образом я увидел Брижит Бардо и Мао Цзэдуна, чье слишком узнаваемое лицо избежало переделки, певицы, волосы которой попортила моль, и чемпиона, погибшего, когда он спасал ребенка. На нижних полках угадывались неразобранные туловища, и я обнаружил юных фавнов с пушком на ягодицах, флейтистов, ухмыляющихся рогатых полукровок. Я все не решался уйти и, рискуя совсем довести директрису, попросил показать мне еще одну голову, последнюю, вон ту. С ней нужно было обращаться осторожно, поскольку она не крепилась на обычной деревянной подставке, входившей у остальных голов прямо внутрь, эта голова была столь непривычно запрокинута назад, что ее невозможно было поставить, сохранив равновесие, нужно было, рискуя ее разбить, поддерживать голову с обеих сторон возле висков. Но дело оказалось даже не в этом: на пластиковом чехле не значилось никакого имени, он был туго затянут веревкой. Наконец, в коконе пыли стало различимо лицо: оно было одновременно и женским, и мужским, а, скорее, бесполым или наделенным всевозможными чувственными чертами, это было не простое лицо, а сублимация, запрокинутая голова вызывала ассоциации с мольбой или языками огня, или голосом свыше. Это была Жанна д'Арк. Почему ее убрали из сцены? Одно ухо оказалось сильно повреждено, может быть, из-за этого, но существовало много сцен, в которых она участвовала: похожей на мальчика девушкой в деревне, затем святой, приносящей себя в жертву; по-видимому, в представленных сценах не было ни одной копии этой головы,в принципе, у каждого персонажа имелся несовершенный дублер, замещавший оригинал на короткий период, требовавшийся на очистку от пыли, мытье волос и восстановление потекшей краски,к тому же некоторое количество голов отправилось в посвященный святой музей Руана. Вероятно, это была та самая голова, что фигурировала во время создания музея в сцене с монументальной белой лошадью в большом зале, где одетая в доспехи Жанна поднимает флаг, однако на воске не осталось ни одного отпечатка стального ошейника лат, и изгиб шеи был менее заметен, нежели тот, что запечатлен на старом снимке. Мне сразу захотелось подержать эту голову, поцеловать ее, как она мне повелевала; это было недопустимо, на меня смотрели, я подозревал, что над моим смятением смеются. Возможно ли приобрести эту голову, дабы обожать ее в безмятежности? Нет, музей не уступал своих творений, эта голова необходима на случай, когда потребуется срочно создать новую сцену,я горестно представлял себе бойню,а согласились бы ее продать, назначив высокую цену? Видимо, ее следовало украсть. Но еще не время. Мог бы я хотя бы вернуться еще раз, чтобы ее сфотографировать? На это мне милостиво дали согласие.