Я не мог помешать девушке прийти в студию вместе с преподавателем. Она играла с гордостью. Я попытался объяснить, чего именно желал, она ответила: если я правильно понимаю, вы просите меня играть плохо? Она обиделась, подумала что я над ней подшучиваю. Ее чересчур нарочитые оплошности были хуже непопадания в ноты: они били по моему чувству мелодии. Но в студии, используя разные записи, вместе с техниками с горем пополам мы могли более-менее воссоздать то, что требовалось. И этой июльской ночью, чувствуя комок в горле, пока на Аренах Арля по экрану скользили картинки, я вновь услышал, как играет соседка. Может, она приехала тайно?
По возвращении я нашел в почтовом ящике ее записку: с видом теплого участия, вуалирующим ледяную холодность, она выражала надежду, что вечер прошел хорошо. Когда же вернулась она, я подумал, что она стала скрытной, понял, что она меня избегает, а однажды на улице мне показалось даже, что она уставилась на меня с ненавистью. Тем не менее, мы по-прежнему все друг о друге знали. Но в этом было что-то новое, неприятное, непоправимое: она более не играла на пианино. Она больше никогда на нем не играла, лишь один раз. В одно прекрасное утро я снова услышал мелодию, она снова была со мною, неожиданная, по-прежнему несравненная в своей грусти, словно, пока девушки не было, ее играл призрак: от избытка чувств я был готов целовать стену, за которой она звучала. Но то было лишь ознаменование ее ухода. Девушка, что живет по соседству, мне нравится, и этот текстединственный способ сказать ей об этом.
Лимонное дерево
Я восхищался изящной мощью его рук тайком. Я никогда их не гладил. Иногда я их грубо, быстро пожимал, как свой парень. Дружеские объятия становились более частыми, когда мы без остановки выпивали множество кружек пива, мы устраивали соревнования, нам доводилось, сидя бок о бок, опрокидывать штук по восемь, пока Боб растерянно глядел на нас, он пользовался предлогом, что беден, чтобы покупать себе выпивку, он не мог оплатить нам в долг семнадцатую и восемнадцатую кружки, и Жано, официант, нам отказал. Жано был старый чудак; когда его окликали из другого конца зала, он вопил: «Снимай штаны, я сейчас подойду!», это была его любимая шутка, с девочками он разговаривал почтительнее. Что до девочек, то мы поглядывали на них лишь в зеркало и до тех пор, пока они не замечали, Боб мастак отводить взгляд in extremis, он клал сигарету, чтобы она не упала, говорил, что из-за пива у нас стеклянный и даже мерзкий взгляд. Нам было хорошо от пива. Боб ушел на лекции раньше, он был странным, он поминутно бросал нас без объяснений: вероятно, чувствовал, что его мордашка девственника вызывала у нас после четвертой кружки желание делать ему больно, врать, втягивать в грязные делишки, он был наивным. Мы уже не годились для занятий по географии, так что лучше уж прогулять. Поддев рукой дно бумажного стаканчика, Систу заставил его выполнить рискованный тройной прыжок, затем мы опустошили карманы, вытаскивая монеты, а Жано собирал их в ладошку, говоря, что заведение не предоставляет кредитов такой пьяни. Жано не стеснялся теребить руку Франсиса, он так прославился своими шутками, что никто бы не заподозрил его в гомосексуальности. Я же дрожал от страха, что мой Систу догадается о моем влечении. Когда я был столь пьян, я засовывал руки поглубже в карманы. Но Систу был таким нежным, однажды, выйдя из кафе, он стал тереться лбом о мое плечо, он отвешивал мне пинки по заднице, делал вид, что толкает меня в овраг, чтобы потом подхватить руками. Порой я говорил себе, что он все понял и бес игрока тянет его поближе ко мне, словно он моя тень или близнец.
Я обратил внимание, сколь великолепны его руки, когда он во время баскетбола сломал запястье. В гипсовом браслете его левая рука превратилась в женщину, лишившуюся сознания, доступную. Мой взгляд обладал ею. Паралич наделял ее женской беспечностью и легкостью, но при этом не лишал ни мощи, ни отливающей синим цветом венозных прожилок крепости, а баюкал эту уснувшую, непорочную красоту под наркозом, сражавшуюся против снотворного, отыскивая надежную поддержку или непрочные глубокие карманы, дабы изнеженность не обнаружилась в кисти крестьянина. Боб отказался написать пару слов на гипсе, утверждая, будто это так же опасно, как и переливание крови. Я же не заставил себя упрашивать и бодро надписал зелеными чернилами: «Моему доброму старому Систу, с надеждой, что рука весьма скоро сможет оказывать ему привычные услуги». Я продолжал бахвалиться, но лицемерил: мне вовсе не хотелось, чтобы его рука освободилась от футляра или тисков.
Прошло много месяцев. Систу ураганом ворвался ко мне в спальню, мертвенно бледный, весь мокрый от пота, пряча за спиной руку, он запинался:
Карга в переходе чокнутая старуха которая орет как сумасшедшая, когда только увидит, что я подхожу к турникету будто я шелудивый пес чертов прихвостень нам нужно было свести счеты, мне с этой старой девой так что я приготовил ей сюрприз, собственного производства красивый такой фейерверк, чтобы подновить ее будку, а то та стала облупляться, как и она сама можно было не ломать голову: хорошенькая, в два-три пальца, петарда с длинным фитилем не могла никого поранить я же не собирался совать ей мою гранату между ног, чтобы она избавилась от своей вонючей девственности не, всего лишь небольшая разрядка для сердца но припадок случился не с ней, а со мной а шлюха забрала себе мою руку мне оторвало руку, а старая грымза сидела и лыбилась в окошке, и я видел, что она смотрит, как мои пальцы разлетаются в стороны, мне было так стыдно я удрал но сначала отыскал пальцы их было два рука превратилась в месиво, но три еще держались, не совсем вместе, но держались, они дергались сами по себе, и я говорил им, чтобы они перестали
Не ври, покажи мне руку.
Несколько мгновений я боялся, что он прячет оружие и будет сейчас угрожать.
Да, я немного приврал Старуха ничего не видела И это хуже всего Она не видела, как мои пальцы летят в разные стороны, это даже не станет ее кошмаром Ей не надо будет пытаться забыть о них Я не дошел до нее, мне не удалось отомстить, и теперь стыдно Я был один в сарае, мастерил снаряд Пальцы упали на стружки, даже не в траву Еще живая плоть, облепленная опилками, это омерзительно я их подобрал, пошел помыть на улице, под колонкой, никто меня не видел, а потом вернулся в мастерскую, чтобы найти газету и сделать сверток, у меня уже появилась идея, но прежде я вытер оба пальца платком, они стали холодными от воды, и я долго на них дул, они больше не хотели отогреваться, мерзавцы
Но что ты с ними сделал, что ты сделал с этими пальцами?
Успокойся, Люлю. И никогда не рассказывай об этой истории. Это между нами. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я с ними сделал.
Тогда расскажи, расскажи
Ладно, я сделал маленький сверток: из платка получился саван, ты ведь знаешь, что мусульмане полностью укутываются простынями, и потом они Я пошел в лес
Так пойдем же туда, Систу, пойдем туда сейчас же! Ты должен меня туда отвести! Умоляю тебя!
И что мы будем там делать, Люлю? Зачем так волноваться? Для меня все это уже давняя история. У меня остается еще восемь штук. Этого вполне достаточно, чтобы дрочить, и еще больше, чем надо, чтобы засунуть в дыру у шлюхи А двух, которых больше нет, представляешь,тут вот, под повязкой видно, что чего-то не хватает посередине,так вот, я по-прежнему чувствую их, мне приятно от этих непривычных покалываний
В какой из двух лесов ты ходил?
В тот, где мы вечно блуждаем
Мне удалось убедить Систу отвести меня. Оказавшись там, я с нетерпением спросил:
Где это было?
Вот тут Я уже не вполне помню
Ты не узнаешь места?
Нет, не совсем, тут везде все почти одинаково
Но где ты их закопал, ты вообще не помнишь?
Я пытался рыть землю под столькими папоротниками
Я начал терять голову:
Папоротниками? Здесь повсюду одни только папоротники! Может, ты помнишь какие-нибудь приметы? Скрещивающиеся тропинки, какой-нибудь крестик, дерево, что угодно?
Систу разозлился:
Пойдем уже! Нехрена больше тут делать
Нет, подожди! Сейчас найдем! Под папоротниками? Это не так сложно Сейчас найдем