«Так однажды сказал Белл, подумал Фабер. Однажды? размышлял он. Это было сказано два дня назад».
Но именно о них нужно особенно тщательно заботиться. Ламберт придвинулся к Фаберу. Наверху, в часовне, стоит стул. И если приходит врач, или медсестра, или, чаще всего, близкий человек умершего ребенка, отец, мать, я спрашиваю: «На кого ты сердит? Кто виноват в твоем отчаянии? Скажи, кто он! Представь себе, что он сидит на этом стуле! Кричи на него, проклинай, обзывай его!»
Кого «его»? Смерть? спросил Фабер. Бога вы не можете включить в эту игру, ведь так?
Я именно включаю Бога в эту игру, мягко поправил великан. Никто не запрещает мне этого. Я только дьякон, не священник. У меня есть свобода. «Так что кричи на Бога, за то что Он отнял у тебя твоего ребенка! Скажи Ему, что это подло, что это преступление, да, преступление!» Не смотрите на меня так испуганно, господин Джордан! Бог стерпит это, в противном случае меня уже сотни раз поразила бы молния. Ламберт слегка повысил голос. И если человек, который потерял своего ребенка, говорит: «Я больше не могу верить в такого Бога», я отвечаю: «Да! Да! Да! Скажи Ему об этом! Скажи Ему! Вот же Он сидит! На стуле! Не бойся, что ты будешь наказан за то, что потерял свою веру!» Я столько раз терял веру, что не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы пересчитать.
«Писать, подумал Фабер, если бы я только снова мог писать!»
Я не хочу верить в такого Бога, который требует только покорности, сказал Ламберт. Которого не трогают скорбь и людские нужды, так как сам Он непогрешим. Это я иду рядом с ребенком на каталке, которого везут на операцию и который вне себя от страха, и я говорю ему: «Не бойся! Бог сопровождает тебя, Он с тобой». Это было бы последней глупостью! Тогда каждый ребенок мог бы спросить или подумать: «Где же Он, Боже милостивый? Я Его не вижу». Увидеть ребенок может только меня. Поэтому я иду рядом. Меня ребенок знает. Мне он доверяет. Обо мне он знает, что я желаю ему только добра. Это поможет ему в тысячу раз больше, чем если бы я начал с Бога. А ребенку, который умирает, я говорю: «Это правильно, что ты боишься, ты и должен бояться!» Тот, кого вы называете Христом, тоже испытывал страх, сильный страхразве нет? «Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Поэтому я спрашиваю отцов и матерей, которые там наверху в часовне ругают Господа на пустом стуле: «Что же Он говорит в свою защиту? Чем оправдывает себя?»
Фабер внезапно разволновался.
И? спросил он, какие же ответы вы получаете?
Это просто невероятно, сказал гигант и покачал головой в невыразимом восхищении. Не только простые люди из деревни, нет, но и образованные отвечают примерно одинаково: «Говорить Он ничего не говорит. Он только смотрит на меня так, как смотрит на сына отец, который сильно сердит на него, по праву сердит. И в конце Он делает такое движение, которое означает: иди, дай тебя обнять, пожалуйста»
Фабер покашлял.
Эти люди на самом деле так говорят, господин Джордан! И тогда я говорю этой матери и этому отцу: «Теперь ты сядь на этот стул, теперь тыБог, на которого ты кричал и которого проклинал, теперь ты это Ончто Он говорит?» И тогда я снова и снова слышу из уст этих людей, которые говорят устами Господа: «Я понимаю тебя. Я так хорошо понимаю тебя. Ты ругался на меня и спрашивал: «За что ты наказал меня? За что ты наказал моего ребенка? Что плохого мы сделали?» «Ты не сделал ничего плохого, и твой ребенок тоже. Это не вопрос добра и зла, вины и искупления! Ты не виноват, и твой ребенок тоже. Это было не наказание. Поверь мне! Я никогда не оставлю твоего ребенка, он навсегда останется под моей защитой». И тогда такая мать или такой отец говорят: «Нет смысла ругать Господа Бога. Он не специально позволил болезни завладеть моим ребенком и умереть». Понимаете, господин Джордан, теологический образ мыслей вынужден отступить, и остается только эмоциональный, наступает момент, когда многие произносят: «Это был совсем не Бог, который допустил болезнь и смерть нашего ребенка. Он не имеет к этому отношения. Болезньэто не наказание. То, что произошло, мы не можем понять»Ламберт посмотрел на Фабера. Вам не нравится, не так ли, господин Фабер?
Раньше я тоже так думал. Но теперь
Теперь вы видите в этом только способ заставить людей в такой ситуации продолжать верить в Бога. Я прав?
Да, господин Ламберт.
Но возможность так мыслить и так реагировать приносит утешение этим людям! Я знаю, о чем говорю. Это утешает отчаявшихся!
В самом деле? Всех?
Конечно, не всех, сказал Ламберт.
Это я должен был умереть, а не ты сказал Горан размытым, почти неразличимым голосом.
А что вы говорите тем, которых это не утешило?
Тем я говорю: «Если вам интересно мое мнение, то я бы сдал свой входной билет на небеса. Я не мог бы верить в такого Бога, который позволил моему ребенку погибнуть страшной смертью. С таким Богом я никогда не хотел бы иметь дела».
Вы на самом деле так говорите?
Я на самом деле так говорю, мистер Джордан!
Вам подобное разрешается? Я имею в виду при вашей профессии! Вам не кажется это кощунственным?
Вовсе нет. Потому что я сам верю в Господа, который и сам умер страшной смертью, сказал Ламберт, и для которого гибель и смерть не означают какую-то границу, для которого потеря и страх, отчаяние и обреченность являются частями одного целого. Я не готов защищать такого Бога, Он сделает это сам, свою задачу я вижу в следующем: показать это тем людям, которые находятся в глубочайшем отчаянии и преисполнены беспомощной ярости и ненависти, да, ненависти к Нему. И я снова говорю им всем: «Не позволяйте никому лишить вас возможности скорбеть, как бы долго эта скорбь не длилась!» Потому что в человеке, который потерял самое дорогое, содержится гигантский потенциал агрессивности, который очень медленно истощается, через некоторое время, по мере того, как человек скорбит только тогда на него снисходит мир. Мне тоже понадобились годы, чтобы обрести свой собственный. Я никогда не говорю, что все обстоит именно так или что так написано в Библии, или что этого хочет Бог Я говорю ребенку, который умирает и осознает это: «Я не могу себе представить, что этим все кончится. Я уверен, что таким образом все только начинается». Я имею в виду воскрешение, конечно, но вслух никогда этого не произношу.
Фабер внезапно почувствовал, что больше не может слушать обо всем этом.
Я уверен, все здорово получается, сказал он. С теми, кто верит в Бога, в любого Бога, во что-нибудьв вас, например.
Вы не верите в Бога!
Нет, сказал Фабер. Где был ваш Господь, когда огонь пылал в печах? Кого Он утешил в Треблинке, кого в тех газовых камерах? А в Хиросиме? Во Вьетнаме? В Сараево? Бог! Единственным извинением Ему, может быть то, что Он не существует. Я не хотел бы обидеть вас, господин Ламберт, вы хороший человек. Вы помогаете как и где только можете. Вы помогаете кому можете, но только он должен верить в Богаэто непременное условие.
Ну а вы? спросил Ламберт. В Бога вы не верите. Имеете полное право. Тогда во что же вы верите?
Ни во что, сказал Фабер.
Все во что-нибудь верят, сказал Ламберт, даже если верят только в то, что ни во что не верят.
В мою жену, сказал Фабер. Я верил в нее и продолжаю верить и после ее смертиона единственное, во что я верил. Мою жену Натали.
«Так ли это? подавленно подумал он, так ли это?»
Имя не имеет значения. У Бога много имен. Если хотите, то все здесь есть Богвесь госпиталь с людьми, находящимися между жизнью и смертью, со всем, что здесь происходит. И Он печется о каждом, никто не выпадет из Его отеческой руки, даже если сам приложит массу усилий, дабы избежать этой руки. Я испытал это на себе. А вы испытываете то же самое, веря в свою покойную жену. И она не дает вам упасть, потому что она для вас то, чем для других является Бог. Именно из-за веры в свою покойную жену вы пришли сюда. Вы знали, что это было бы ее пожеланием, что она хотела бы, чтобы вы позаботились о Горане.
Вы откуда знаете? спросил сбитый с толку Фабер.
Я прав, не так ли? сказал великан. Вам было противно прийти сюда, к мальчику, который, вероятнее всего, скоро умрет. Это должно было вызвать ваше отвращение, это вызвало бы отвращение у любого, в том числе и у меня. Но вы все же пришли! И вы меняетесь единственно под влиянием того, что происходит в этом доме, потому что божественное присутствие ощущается здесь сильнее, чем где бы то ни было.