12
Ну вот, я наконец-то узнала, что являюсь наполовину еврейкой, после паузы продолжала Мира. Но я и понятия не имела, что это такое. Я сильно любила отца и думала, что он не мог быть плохим человеком, потому что я так сильно его любила и он всегда был добр ко мне. Я также не знала, что такое коммунист. Но теперь я знала, что такое австрийские солдаты.
Я тоже был одним из них, сказал Фабер.
Да, но ты дезертировал. Мне сообщили об этом в «Босна-фильме», еще до того как приехал ты и Роберт Сиодмэк. Я прочитала твою первую книгу и знала, что с тобой случилось. Я полюбила тебя с самого первого дня.
Но почему ты не рассказывала мне обо всем этом?
Я боялась, ответила Мира.
Меня?
Нет, не тебя.
Тогда кого?
Всех людей.
И всех тех из Сараево? Югославов?
Их особенно, сказала Мира. Понимаешь, я так сильно страшилась, что все может начаться снова, новая война, с новой Усташой и новыми преследованиями Когда я наконец снова оказалась в Сараево, то подыскала себе комнату в совершенно другой части города. Меня там никто не знал. Никто и понятия не имел, что я наполовину еврейка. И я думала, что не должна об этом никому рассказыватьтак сильно я боялась новой войны.
Но ты же не думала, что это будет еще одна война с Германией и Австрией.
С кем бы то ни было, сказала Мира. Не важно с кем. Евреев все не любят. Тем более еврейских полукровок, ни христиан, ни иудеев. А войны все равно немедленно вспыхнули по всему свету! После сорок пятого хоть где-нибудь, но обязательно шли военные действия. Я думаю, что с тех пор было от ста шестидесяти до ста восьмидесяти малых и больших войн. И вот уже три года война идет у нас Это был не только страх, я просто не хотела иметь ничего общего с моим христианством, с моим иудейством, ни с каким еврейским божеством и ни с каким христианским божеством, ни с каким божеством вообще! Голос Миры зазвучал громко, полный страсти. Бог! Сколько их есть вообщеэтих Богов? Который из них защитил моего отца? И который мою мать? Который из них хотя бы раз предотвратил войну, преступление, несчастье? Назови хотя бы одного! Одного за все эти тысячи лет! Какой Бог хотя бы раз наказал виновного? Ни один! Но: за сколько несчастий, бесчинств и за сколько войн Он в ответе? Сколько войн велось Его именем? Давай возьмем, к примеру, нашу страну! Или Израиль, Ирландию, Францию с ее гугенотами, Испанию с инквизицией и крестовыми походами! Только смерть и разрушения, кровь и слезы! Оставь меня в покое со своим Богом!
Я вовсе и не пристаю к тебе с Ним! заметил Фабер. Я думаю точно так же, как и ты. Только
Что «только»?
Только мне вспомнилось, как сильно ты хотела на Каленберг, в эту часовню к Черной Богоматери из Ченстоховы. Как ты молилась там, чтобы Горан поправился
Ах это! воскликнула Мира. А разве я не сказала тебе тогда, что не верю в Бога? Разве я не сказала, что в такой вот чрезвычайной ситуации надо использовать любую возможность?
Да, ты это сказала.
Я ни во что не верю, именно поэтому я очень суеверна, пояснила Мира. И что из этого? Коль скоро Бог приносит одни только несчастья, почему бы Богородице из дерева или камня не приносить счастье? Такие, как я, берут то, что есть Нет, что принесли все эти религии? Поэтому и нашей дочери Наде я не сказала, что я полукровка, а она в таком случае на четверть еврейка, хотя в этом уже очень мало еврейского, я и сама знаю. Но все-таки я не переставала бояться, что мне придется бежать с ней, как была вынуждена бежать со мной моя мать. Ей я не сказала, и Горан тоже пребывает в неведении Жив ли он еще? Мира испуганно посмотрела на Фабера.
Мира, прошу тебя! сказал он. Меервальд оперирует его!
Да, конечно. А если он умер в ходе операции Она не договорила. Нет. Белл бы позвонил, если бы он умер во время операции.
Он не умер! Он не умрет!
Он не умрет, повторила Мира. Это было бы слишком большой подлостью
«Слишком большой подлостью, подумал Фабер. Кто так уже однажды сказал мне?» Он не мог вспомнить.
Рассказывай дальше, Мира! сказал он. Кто похоронил твоего отца и всех остальных?
Старики из деревни, сказала Мира. И моя мать, конечно. Было много снега, стояли сильные холода. Это была тяжелая работа, так как земля промерзла. Они смогли вырыть только одну яму на всех в том лесочке у Гожна Горы. Там лежит мой отец. Я хотела сказать, там он лежал. Я больше ни разу там не была. Мира снова надолго замолчала. Затем нацисты отправили нас в Вену, выговорила она наконец.
В Вену?
Ну да, в Вену. Мою мать, меня и всех молодых женщин из Гожна Горы. На принудительные работы. Так это называлось Они отправляли женщин и мужчин из многих стран в Германию и Австрию на работы, в первую очередь военнопленных, прежде всего русских. Мы с мамой оказались в Зиммеринге, на очень большом заводе, он назывался «Австрия-Эмайл». Там производили приборы для вермахта. Мне известно только об очень маленьких деталях для радиостанций, которые гальванизировались там, где трудилась моя мать
Это просто удивительно. Ты вместе с матерью была в Вене
Да, в Вене, сказала Мира. До конца войны. И еще девять месяцев после ее окончания Тогда были миллионы ПЛов, перемещенных лиц, вспомни, людей, которых нужно было вернуть на родину. Железнодорожные пути были разрушены, еды на всех не хватало, особенно там, откуда были привезены русские, поляки, румыны, чехи и сербы. И в Вене тоже
Ты была в Вене в то же время, в которое был в ней я, растерянно заметил он.
Да, Trouble man и уж точно я сидела в одном из бомбоубежищ в тот самый день, когда тебя засыпало в подвале на Нойер Маркте.
Как и я, ты была в Вене, как и я, ты была в подвале, и ты никогда не говорила об этом, никогда?
Никогда. До сегодняшнего дня.
Потому что ты боялась
Потому что я боялась
Даже меня
Тебя я любила! Я не хотела тебя огорчать Мы провели так мало времени вместе, Trouble man, и вот ты уже уехал. Мы не виделись с тобой сорок лет и когда наконец встретились снова, речь уже шла о жизни Горана. Я твердо решила все рассказать тебе сегодняшней ночью по одной важной причине
По какой?
Сейчас! Дай досказать до конца: женщины жили в бараках у многих были с собой дети многие умерли Мне было тринадцать, четырнадцать лет, я тоже должна была работать. Мне очень повезло, и я попала в этот цех по гальванизации к матери
Это большая удача!
Да, большая удача! У нас были бараки, нам давали поесть немного, конечно а вот русские не получали почти ничего. Так много из них умерло совсем как маленькие дети мама и я бегали в город, как только нам не надо было работать. Это было строжайше запрещено, но многие поступали точно так же
Как поступали?
Бегали в город в надежде, что люди дадут нам немного поесть.
Я помню об этом, сказал Фабер. Я видел этих женщин и детей, когда вернулся в Вену из Венгрии. Они стояли неподвижно и протягивали руку. Одна из матерей сказала: «Еда, пожалуйста!»
«Еда, пожалуйста!» Да, так говорили они все. Это было чертовски опасно, и нас отправили бы в концлагерь, если бы кто-то донес на нас. Но было много людей, много, Trouble man, они делали нам знак, чтобы мы подождали, и шли в ближайшую булочную и покупали на свои хлебные карточки буханку хлеба, снова делали нам знак и исчезали в пустом подъезде дома. Мы шли за ними, и в этом подъезде они отдавали нам хлеб и поспешно уходили прочь, потому что их тоже отправили бы в концлагерь, как и нас. В Вене много было таких людей, которые помогали. Они пускали нас и в бомбоубежища, там в Зиммеринге, когда начались авианалеты. Мы сидели там вместе с австрийцами и немцами, и им было страшно. Тебе это хорошо известно!
Да, проговорил Фабер. Мне это известно Но я все еще не могу поверить: ты была в Вене!
Да, Роберт.
И вы выжили.
Я выжила, поправила Мира. Мама нет. В сорок пятом она заболела воспалением легких и умерла в нашем бараке. Мира говорила без всякой интонации. Она смотрела через большое окно наружу, где постепенно светало. Цвет неба менялся с молочно-белого на серый, серо-голубой во множестве его оттенков, насыщенно синий и наконец на красный.