* * *
До мамы от моего дома вполне можно дойти пешком. Собственно, потому я и приобрела для нее жилье в своем районе, но, чтобы она не волновалась, я еду к ней на машине. Квартиру маме я купила пару лет назад. Она немного обшарпанная, комнаты маленькие, но из окон гостиной открывается широкий обзор на Тихий океан. Шум водной стихии маму успокаивает. Мы с ней обе любим океан всей душой. Эта страсть глубоко укоренилась в нас. Голод, который ничем иным не утолить.
Взбираясь по наружной лестнице к ее квартире на втором этаже, я машинально бросаю взгляд на водную ширь, проверяю, есть ли волны. Сейчас океан спокоен. Серферов не видно, зато берег у кромки едва заметно колышущейся воды усеян ребятишками и их родителями.
Мама, углядев мой автомобиль, выходит встречать меня на террасу, украшенную горшечными растениями. На ней свежие хлопчатобумажные желтые капри и белый топ в полоску такого же солнечного цвета. Волосыпо-прежнему густые и здоровые, белокурые с проседью, как будто мелированныесобраны на голове в высокий пучок, как у молодой мамочки. Эта прическа ей идет, хотя на лице лежит печать жизненных невзгод и поклонения солнцу. Это неважно. Она стройна, длиннонога, с пышной грудью, а поразительные глаза не утратили лучистого блеска. Ей шестьдесят три, но в рассеянном свете своей простенькой террасы на верхнем этаже она выглядит не старше сорока.
Вид у тебя усталый, отмечает она, взмахом руки предлагая мне войти.
Всюду в комнатах уверенно цветут и зеленеют разнообразные домашние растения. Мамин конекорхидеи. Из всех, кого я знаю, только у нее они цветут снова и снова. Дайте ей полсекунды, и она с ходу перечислит множество видов этого семейства, употребляя их латинские названия: Cattleya; ее любимый Phalaenopsis; нежная изящная Laelia.
Ночь выдалась долгой. Только я переступаю порог, в нос мне бьет аромат кофе, и я прямой наводкой иду к кофейнику. Наливаю кофе в кружку, что уже стоит под носиком, в ту самую, что мама приберегает для меня, тяжелую зеленую кружку, с видом Гавайских островов. На столе уже лежат наготове яйца и измельченный перец.
Садись, живо говорит мама, надевая фартук. Омлет устроит?
Вполне. Спасибо.
Открой мой ноутбук, велит она, бросая кусок сливочного масла в тяжелую глубокую чугунную сковороду. Я сохранила тот ролик.
Я выполняю указание, и вот он, репортаж, что я видела накануне вечером. Сумятица, крики, шум. Телерепортер в кожаной куртке. Лицо у него за плечом, глядящее прямо в камеруцелых три секунды. Одна две три. Я смотрю ролик, перематываю назад и снова смотрю, ведя отсчет. Три секунды. Если остановлю ролик на кадре с ее лицом, лишний раз удостоверюсь, что ошибки быть не может.
Так не бывает, чтобы какой-то другой человек был ее точной копией, до мелочей, говорит мама, подходя ко мне и глядя на экран через мое плечо. И имел точно такой шрам.
Я зажмуриваюсь, словно силясь избавиться от этой проблемы. Когда снова открываю глаза, она по-прежнему на экране, застыла во времени. От линии волос через бровь к виску тянется до боли знакомый неровный шрам. Просто чудо, что она не потеряла глаз.
Не бывает, соглашаюсь я. Ты права.
Ты должна найти ее, Кит.
Полнейший абсурд, возражаю я, хотя сама думаю о том же. Как ты себе это представляешь? В Окленде миллионы людей.
Ты сумеешь ее отыскать. Ты ее знаешь.
И ты ее знаешь.
Качая головой, мама выпрямляет спину.
Я никуда не езжу, как тебе хорошо известно.
Ты не пьешь пятнадцать лет, хмурюсь я. Ты бы справилась.
Нет, не могу. Придется тебе.
Я не могу просто так взять и отправиться в Новую Зеландию. У меня работа, в больнице на меня рассчитывают, я не вправе их бросить. Я убираю с лица волосы. И как быть с Бродягой? У меня щемит сердце. На работе-то я договорюсь, ведь я не была в отпуске три года. А вот кот без меня сдохнет от тоски.
Я поживу у тебя.
Я смотрю на маму.
Переедешь ко мне или будешь приходить утром и вечером, чтобы его покормить?
Перееду. Мама ставит на стол тарелку с восхитительно горячим перченым омлетом. Иди ешь.
Я встаю.
Он наверняка будет все время прятаться.
Ну и что? Зато будет знать, что он не один. А через пару деньков, глядишь, возьмет в привычку спать вместе со мной.
Запах лука и перца еще больше разжигает аппетит, и я набрасываюсь на омлет подобно шестнадцатилетнему мальчишке, а в памяти мелькают картины прошлого. Мы с Джози маленькие, она склоняется надо мной, проверяя, не сплю ли я; ее длинные волосы щекочут мне шею. Я слышу ее заливистый смех, представляю, как она играет с Угольком, швыряет палку, а он ее снова приносит. Сердце начинает ныть, и это не метафора: оно болит по-настоящему. Груз воспоминаний, тоски и гнева настолько тяжел, что я прекращаю жевать и, положив вилку, протяжно вздыхаю.
Мама сидит рядом, молчит. Я вспоминаю, какой у нее был голос, когда она сообщила мне о смерти Джози. Сейчас ее рука легонько дрожит. Видимо, стараясь это скрыть, она якобы как ни в чем не бывалословно это самое обычное утро и жизнь течет как обычноподносит ко рту чашку.
Серфингом занималась?
Я киваю. Мы обе знаем, что именно так я снимаю напряжение. Примиряюсь с собой. С жизнью.
Да. И это было здорово.
Мама сидит на втором из двух стульев, что стоят у стола. Взгляд ее прикован к океану. На ее серьезных губах играет солнечный блик, и мне вдруг вспоминается, как она смеялась с моим отцом, широко открывая алый рот, как они кружились в танце на террасе «Эдема». Трезвая Сюзанна куда более приятное существо, чем Сюзанна пьяная, но порой я скучаю и по тойпо ее неукротимой пылкости, экспансивности.
Ладно, пойду, говорю я, может быть, надеясь увидеть хотя бы тень той молодой женщины.
И на мгновение глаза ее загораются. Она берет меня за руку, и в кои-то веки я не отдергиваю ее, а, напротив, сжимаю ладонь матери в приступе великодушия.
Обещаешь, что будешь жить у меня? спрашиваю я.
Свободной рукой она чертит «Х» на левой стороне груди и затем вскидывает ее, давая клятву:
Обещаю.
Тогда ладно. Улажу все формальности и сразу в путь. Волна предвкушения и ужаса поднимается в груди, плещется в животе. Матерь Божья! Вдруг она и вправду жива?
Тогда я придушу ее собственными руками, говорит Сюзанна.
Глава 2Мари
Куда ты меня везешь? спрашиваю я, пальцем пытаясь сдвинуть с глаз повязку.
Саймон, мой муж, шлепает меня по руке.
Не тронь.
Мы едем уже целую вечность.
Это приключение.
Займемся извращенческим сексом, когда прибудем на место?
Изначально я это не планировал, но раз ты сказала Его ладонь опускается на мою руку и ползет к груди. Я смахиваю ее. А что, отличная идея. Тыобнаженная, с завязанными глазами, под открытым небом.
Под открытым небом? В Окленде? М-м, нет.
Я пытаюсь понять, куда мы направляемся. Несколько минут назад мы съехали с автострады, но на слух я по-прежнему не могу определить, в каком мы районе. Можно было бы сориентироваться по преодоленному расстоянию, но это если бы мы жили не в Девонпорте, откуда долго добираться до многих других районов города. Подняв голову, я принюхиваюсь и улавливаю запах хлеба.
Уф, пекарней пахнет.
Одна подсказка есть, хмыкает Саймон.
Какое-то время мы едем в молчании. Потягивая кофе из бумажного стаканчика, я в волнении думаю о своей дочери Саре. За завтраком она закатила истерику, заявила, что не пойдет в школу. Пряча лицо в растрепанных темных волосах, которые словно накидкой укрывали ей плечи и руки, причину она назвать отказывалась, и только твердила, что школу она ненавидит, что там ужасно и она хочет учиться дома, как ее (странная и жеманная) подруга Надин, живущая с нами по соседству. Самый настоящий бунт со стороны семилетней девочки, которая слыла лучшей ученицей в классе.
Как по-твоему, что с Сарой?
Наверняка просто с кем-то поссорилась, хотя надо бы заехать в школу, поговорить с учителями.
Да, пожалуй.
Сара ни в какую не соглашалась идти в школу, хотя старший брат вызвался приглядеть за ней. Лео в девять лет был копией своего отца: те же густые блестящие темные волосы и бездонные глаза, как глубь океана, та же долговязая фигура. Уже сейчас видно, что он будет таким же атлетичным, как его отец: Лео с полугода плавает как рыба. И подобно отцу, он не поддается плохому настроению и не теряет уверенности в себе, в отличие от меня и Сары.