А и хрен с ним, хохотнула зло, всё равно больше рожать не хочу!.. Гордей, залазь. Живо!
Долго ли они ехали в поезде, он не понял. Стал осматривать полки, столы один на палочке, другой висящий без всего, окна с двух сторон, в которых побежали дома, деревья, облака, и уснул.
Разбудила мама вытолкнула из уютного мирка, который сразу пропал, усталым и строгим голосом:
Поднимайся. Сейчас выходить.
Гордей сел, ощупал себя, понял, что одет, готов, и тут же веки отяжелели, голова склонилась
Пошли-пошли!
Одну сумку мама несла в руке, другую катила. Он плёлся сзади, боясь спрашивать, куда они едут, где сейчас выйдут. Вагон покачивался, и Гордей ударялся о разные выпирающие в проход штуковины. Делалось больно, но жаловаться он не смел
Та женщина в синем костюме была у двери. Когда поезд начал тормозить, отомкнула её большим ключом, а когда почти остановился открыла.
Наклонилась и с лязгом опустила лесенку.
Минуту стоим, сказала маме.
Мама дёрнулась:
Так пропустите!
Женщина подвинулась, и мама стала спускать по ступенькам первую сумку. Сумка спускалась медленно; мама плюнула «тьфу!» и бросила её вниз. Потом так же вторую. Подхватила Гордея Гордей хотел сказать, что он может сам. Угадал: не надо. С мамой сейчас не надо спорить. И даже говорить ей ничего не надо. Лучше молчать.
На улице было странно. Вроде тепло, но приходили волны сырого холода, и тело начинало дрожать; вроде темно, а с одной стороны небо краснело и выше сочно синело, как та тёплая вода в забытом хорошем месте.
Под вагонами шикнуло, и поезд поехал. Сначала медленно, через силу, но тут же набрал скорость, и последние вагоны промчались мимо Гордея и мамы так, что завихрило.
Мама открыла одну сумку, вытащила кофту. Протянула Гордею:
Одевай.
Он послушно стал её натягивать, колючую и маловатую. Но запутался, и мама, всхлипнув, резкими движениями ему помогла.
Пойдём на вокзал.
Вокзал был большой комнатой с сиденьями. На нескольких скрючились во сне люди. Мама посмотрела на часы и пробормотала:
Ещё два часа. Чёрт Повернулась к Гордею: В туалет хочешь?
Нет. Он честно не хотел.
Садись тогда. Поспи.
Он сел, положил голову на спинку сиденья, закрыл глаза.
Спать теперь не получалось, но он мужественно сидел так, с закрытыми глазами. Казалось, если будет слушаться, что-то изменится. Снова станет как в том времени, которое теперь он не помнил. Только ощущал.
Может, потому и не помнил, что там было хорошо и понятно, для чего запоминать? А вот это всё, происходящее сейчас, он, знал, запомнит. И будет долго разбираться, что происходило, зачем сумки на колёсиках, такая будто чужая мама, зачем поезд, вокзал, это неудобное сиденье
Пора, раздался мамин голос, и сразу за этим лёгкий тычок. Встаём. Сейчас автобус приедет.
Автобус оказался коротким, с одной дверью и узким проходом внутри. А людей много, все места заняты. Стоявшие люди ругались на маму, что она всё заставила своими сумками.
Я за багаж заплатила! отвечала мама металлически.
Люди продолжали ругаться. Гордей жался к сумкам.
Потом автобус поехал, и люди постепенно стихли.
Дорога была в ямах и кочках, Гордея подбрасывало, болтало, и вскоре он почувствовал, что в глубине горла стало горько, там забулькало.
Мама, позвал он.
Что? Мама пригляделась и стала доставать что-то из кармана. Тошнит? Развернула пакет. Давай сюда вот.
Гордея вырвало. Чуть-чуть. Наверное, потому что он давно ничего не ел и не пил. И ещё он изо всех сил сдерживался. Было стыдно, что это с ним случилось. Все вокруг ведь нормально едут.
От этой мысли что он сдерживается Гордея затошнило снова. Мама подставила пакет и кому-то в сторону зло сказала:
Вместо того чтоб кривиться, место бы уступили.
Аха, я должен такие деньжищи за билет выкладывать и ещё стоя ехать, ответил хрипловатый мужской голос. Щ-щас!
Люди снова стали ругаться. Но теперь ругали не маму, а этого мужчину с хрипловатым голосом. А одна пожилая женщина поманила Гордея:
Иди, милый, ко мне на коленки.
Гордей замотал головой, а мама толкнула его:
Ну-ка давай. Ещё в обморок хлопнуться не хватало. Иди, сказала!
Гордей не любил чужих людей, не привык к ним. В садик его пока не отдавали, и он не научился быть в коллективе. Разве что на детской площадке, но тех детей он теперь забыл.
А автобус был тем самым коллективом. Не дружным, и всё-таки каким-то единым.
Иди, иди, говорили люди с разных сторон. Посидишь, ножки отдохнут, животик уляжется.
На мягких ногах женщины действительно стало получше. И Гордей не заметил, как положил голову ей на грудь, а потом свернулся калачиком, приобнял Ему стало казаться, не мыслями, не словами, а неосознанным чувством, что он в кроватке, как совсем маленький, и её, эту мягкую, тёплую кроватку, покачивают бережные руки. Мамины или кого-то ещё, родного.
И опять тормошение.
Просыпайся! Вставай, говорю! Подъезжаем!
Гордей с великим усилием вернулся из дрёмы. Жалобно стал оглядываться вокруг, не понимая уже, где он, что ему делать.
Пора тебе, милый, сказала женщина, мама зовёт. И спустила в проход меж сидений.
Мама была в начале автобуса. Устраивала там сумки у двери.
Шагай сюда живо! велела Гордею.
Потом шли по улице без асфальта. Вместо асфальта была кочковатая земля, ямки присыпаны чем-то серым, хрустящим. Может быть, потом, когда подрастёт, Гордей узнает, что это зола от сгоревшего угля.
Справа и слева домики в один этаж, ворота, покрашенные синим или зелёным, тянулись щелястые заборы Улица была длинная, однообразная, и уставший Гордей не верил, что у неё есть конец.
У одних ворот, некрашеных, деревянных, мама остановилась.
Ну вот, выдохнула успокоенно.
А Гордею стало страшно от этого выдоха. Словно мама поставила точку, но поставила в неправильном месте. Он слышал, что писать это очень сложно. Кроме букв, есть ещё точки, запятые, какие-то другие знаки, и если их поставить не там, то слова станут означать не то что нужно.
Мама взялась за железное кольцо и открыла калитку в воротах. Перекатила через деревянный порожек-доску сумки. Одну, другую. Оглянулась на Гордея:
Заходи. Чего ты
Он послушно вошёл на заросший травой двор. По центру трава была низкая, а вдоль забора, у ворот высокая, волосатая, с тёмно-зелёными листьями.
Это крапива, сказала мама, её не трогай. Кусается.
В мамином голосе появилась жизнь, даже что-то весёлое Нет, не весёлое, а такое, от чего Гордею стало легче. Захотелось прыгать, играть.
Слева стоял домик с дверью, обитой чёрным потрескавшимся материалом. Дверь заскрипела, когда мама потянула её на себя.
Тёть Тань, позвала мама. Ты тут?
Из глубины домика ей что-то ответили.
Пойдём, сказала мама, втаскивая сумки в полутьму.
В этой полутьме было душно и жутко. Так, наверное, выглядит жилище Бабы-яги. А вот и она. Тёмная, в платке, налезающем на лицо, в сером переднике. И скрипуче она говорит:
А, прибыли? Я уж и ждать перестала.
Да всё так жалобно отозвалась мама, стала объяснять: Думала, наладится ещё. Ждала тоже
Ну чего ж, проходите. И Баба-яга, наоборот, сама пошла к ним; Гордей прижался к маме. А это и есть твой?
Мама быстро и мелко закивала:
Он. Гордей.
Не дождалась Ольга-то. Не увидала.
Да-а
А как его так, ну, ласково называть?
Мама посмотрела на Гордея:
Гордюша, наверно.
Гордюша Это от «гордый» получится.
Ну, не знаю. Можно Гордейка как-нибудь Я Гордей и Гордей зову.
Ладно, проходите. Чего в пороге мяться
Мама подтолкнула Гордея вперёд:
Познакомься, это баба Таня. Твоей родной бабушки Оли сестра. И тоже, значит, твоя бабушка. Понял?
В доме пахло невкусно. И то ли от этого запаха, то ли от усталости Гордея снова стало тошнить. Он глотал набегающую изнутри в рот горечь обратно, а она возвращалась.
Как доехали-то? спросила баба Таня.
Боле-мене Доехали.
Есть, поди, хотите?
Я бы поела. Привезла тут кой-чего. И мама стала открывать одну из сумок.