Видите ли, Анастасия Михайловна
Твою пьесу с репертуара снимают! опередив его, бухнул Акула.
В груди у меня захолонуло. Такого поворота я никак не ожидала. Уж не после того, как завлит обхаживал меня на московской литературной тусовке и выбивал у начальства дополнительные деньгилишь бы я согласилась почтить их заштатный театрик своим присутствием. Сам он, кстати, своим присутствием эту встречу не удостоил. Видимо, прятался где-то, не желая со мной объясняться.
Почему? вырвалось у меня.
И Акула тут же загрохотал:
Безобразие! Беззаконие! В последний момент все менять, отказывать автору, подставлять режиссера Я этого так не оставлю, я вам тут не какой-то мальчишка! Он затряс под носом у директора своим громадным, поросшим темными волосками кулаком.
Тот, поморщившись, предпочел все же отодвинуться на безопасное расстояние, несмотря на то что о безобидности великана Акулы знали практически все.
А что ты думаешь, мне самому это очень приятно? задребезжал он. У меня тожео! Он стукнул кулаком по лежавшей на столе стопке документов. График уже составлен, билеты заказаны, реклама А что я могу сделать, если сигнал поступил оттуда! Он ткнул пальцем вверх и даже как-то пригнулся, будто боялся, что те самые высшие силы, на которых он намекал, сейчас его услышат и еще, чего доброго, обрушат свой гнев на его плешивую голову.
И что же это за сигнал? нахмурилась я.
Честно сказать, я даже представить себе была не в состоянии, чем могла кому-то не понравиться моя пьеса. По моим понятиям все в ней было удобоваримо до тошноты. Этакая простая и трогательная история про кавказских Ромео и Джульетту, вынужденных бороться за свою любовь из-за непонимания их семей. Только финал в отличие от Шекспира я, разумеется, сделала позитивнымименно потому, что директор театра сразу сказал, что трагедии впечатлительному населению края не нужны.
Появились кое-какие сомнения по поводу вашего морального облика, не спуская с меня бесцветных глазок, начал объяснять директор. Слухи, знаете, поползли нехорошие
Что? ахнула я.
Да вот и последний ваш роман, «Алая нить», продолжал Мурзыкаев. У вас ведь там главная героинясодержанка и мошенница?
И-и-и? подхватила я.
Пока я что-то никак не могла понять, какое отношение героиня моего романа имеет к пьесе.
И наверху было решено, что человек таких сомнительных нравственных качеств не может выпускать на сцене нашего государственного театра пьесы, рекомендованные для юношества.
Все это показалось мне какой-то галиматьей. Я помотала тщательно причесанной Хавой головой и заговорила, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и рассудительно:
Но позвольте, господин Мурзыкаев, вы же понимаете, что если героиня моего романа и является содержанкой и мошенницей, то ко мне это никакого отношения не имеет. Это совершенно не значит, что я писала ее с себя. Так же, как и других героев романа: офицера, деревенскую бабушку и так далее. Я же и близко ни одним из них не являюсь. Это всего лишь персонажи. При чем тут мои моральные качества?
Последний пункт, надо сказать, вообще выбил меня из колеи. Разумеется, я не была святой, но и великосветской кокеткой меня никак нельзя было назвать. И я искренне не понимала, что за сплетни обо мне могли вызвать такое негодование у сунжегорской верхушки.
Да что за чепуха! взревел в унисон со мной Акула, конечно же, точно так же, как и я, не заинтересованный в том, чтобы остаться без уже намеченного на ближайшее время дела. Какая разница, что про нее болтают и что она там раньше написала? Вы же читали пьесу, там все прекрасно и совершенно невинно!
Повозмущавшись так еще некоторое время и не добившись от директора ничегони признания нашей правоты, ни даже точного имени того, кто зарубил проект, мы с Акулой наконец, выбившись из сил, вышли из здания и грустно уселись на скамейке у отливавшего на солнце медными боками памятника.
Ему кто-то проплатил, мрачно пробормотал Акула. Какой-нибудь воротила сынка своегобумагомараку решил продвинуть.
Не, тут бери выше, Акула, покачала головой я. Тут, похоже, я кому-то стала неугодна.
Именно такое у меня сложилось ощущение от разговора с директором, категорически отказывавшимся от любых поступавших от нас с Акулой компромиссных предложений. Видимо, ему во что бы то ни стало нужно было убрать менядаже под угрозой так и не открыть осенний театральный сезон.
Ненавижу это прозвище, дернул исполинскими плечами Акула, а затем, обернувшись ко мне, по-детски доверчиво спросил: А кто?
Будто бы и впрямь ожидал, что я сейчас, как какой-нибудь волшебник в голубом вертолете, возьму и назову ему отгадку.
А вот это, заверила его я, это я скоро выясню!
На самом деле уверенности в том, что мне удастся раскрыть моего тайного недоброжелателя, у меня не было. Но громадный друг мой Акула смотрел на меня такими чистыми, наивными и исполненными веры в добро глазами, что я никак не могла его разочаровать. А потому, распрощавшись с уныло повесившим нос Зелимханом, я позвонила человеку «из верхов», с которым успела за время моего пребывания в республике познакомиться. Это был местный министр печати Джамик Булатович Омаров, человек, вроде бы симпатизировавший мне, к тому же определенно обладавший информацией о том, что за интриги разворачиваются в самых высших сферах республики.
Познакомилась я с ним несколько дней назад на Дне сунжегорской поэзии, на который была приглашена в качестве московского гостя. Празднество проходило на площади, в центре города. На грубо сколоченных трибунах, наскоро затянутых алым шелком, разорялся духовой оркестр. Местные поэтыи сочувствовавшиепо очереди поднимались на сцену и зачитывали в микрофон свои нетленки: кто драматически закатывая глаза, кто раскатисто рявкая на столпившихся у трибун сограждан поэтическими строчками. Дирижировала всем этим действом уже знакомая мне активистка Кейт Курочкинатридцатилетняя сухощавая дылда в прыгающих на носу очках и с обведенным алой помадой ртом. Кейт, смахивавшая на стрекозу в своем блестящем изумрудно-зеленом одеянии, по-пионерски восторженно объявляла в микрофон следующего участника мероприятия, оркестр взрывался бравурным маршем, а зрители, состоявшие в основном из согнанных сюда начальственным приказом тружеников Миннацразвития и скучающих мамаш с малолетними детьми, выдавали жиденькие аплодисменты.
В определенный момент Кейт, подрагивая голосом от благоговения, объявила:
А теперь давайте пригласим на сцену солнце нашей сунжегорской поэзии. Человека, пред талантом и самоотверженностью которого мы все должны склониться. Министра печати Джамика Булатовича Омарова, прошу!
И на сцену тут же принялся карабкаться потешный Колобок, облаченный в пожеванный черный костюм. В руках у Колобка было несколько составленных друг на друга огромных коробок, начисто перекрывавших ему обзор. В тот момент, когда этот бедолага проходил мимо оркестра, музыканты, видимо решив приветствовать такую звезду особо, заиграли еще громче. Особенно расстарался тромбонист, вскочивший с места и выдавший звонкую руладу. Джамик Булатович вздрогнул и выронил коробки, из которых тут же посыпались, блестя новенькими переплетами, одинаковые книжки.
Джамик Булатович! вскрикнула Кейт, бросаясь к нему на помощь.
Ничего-ничего, вальяжно ответствовал тот, подбирая рассыпанные фолианты.
На обложке мне удалось разглядеть изображение Зевса-Громовержца, чертами лица подозрительно напоминающего самого министра печати. А внизу шло начертанное размашистыми красными буквами название: «ЯДжамбулат Омаров».
Это я свою новую книгу стихов захватил. Только что издана. Хочу преподнести гостямс автографами, конечно.
Кейт едва не разрыдалась над такой щедростью и скорее потащила Колобка к микрофону. Там же Джамик Булатович, объявив, что только вчера его по случаю надвигающегося праздника озарило вдохновение, прочел свои новые стихи:
Шум потока, выси гор,
Дождь и мгла, и вихрей спор,
На угон коней табунных,
На овец золоторунных,
Где витают вепрь и волк,