И только Беломор знал истинную причину повышенной сейсмической активности в этих местах. Изучая поведение земли под воздействием формикогенного фактора, он пришёл к выводу, что мир вокруг не только живой, но и разумный. Вопреки её статусу святыни, Беломор также изучал благодать, её виды, о которых в настоящее время можно было только вычитать из книг, и её влияние на организм муравья и на окружающую среду. Поначалу его исследования были высоко оценены Её величеством в силу их оптимистичности: благодать, согласно его ранним научным работам, положительно влияет на нервную систему муравья, успокаивая, наполняя принимающего умиротворением и тихой радостью. Но дальнейшие исследования привели к не столь уж радужным выводам. Если точнее, Беломор увидел чёткую зависимость роста Чёрной Пустоши от нисхождения благодати и, вместе с тем, связывал её отсутствие с учащением грабежей, убийств и случаев вандализма среди граждан. Проще говоря, частая благодать приводила в движение границы Чёрной Пустоши, редкая же превращала народ в население, дикое и жестокое. Для усмирения толпы в такие безотрадные времена проводились гладиаторские бои, а также разыгрывались представления с настоящими казнями, когда вместо актера на сцену выводили переодетого арестанта, осуждённого на смерть. Но Беломор, хоть и не входил в элиту, ясно понимал, что это не выход из ситуации, а всего лишь костыль. За попытку эти соображения обнародовать за Беломором установили слежку, однако своих исследований он не оставил. И в конце концов, после долгих ночей за смоляными папирусами Беломор пришёл к страшным, крамольным выводам, с которыми он незамедлительно отправился в королевские покои. Никто не знает деталей их разговораон проходил с глазу на глаз. Известно только, что после него Беломора обвинили в паспортопоклонничестве и заточили в темницу, где, по слухам, он продолжил свои изыскания.
Однако вернёмся к Бонду.
Однажды, когда город сонно вдыхал утешительный дым после сильной и довольно ритмичной встряски, он услышал небесные голоса. Разобрать слова было трудно, потому что говорившие мурлыкали, как два наевшихся досыта кота, но Бонд, унаследовавший от отца хороший слух, всё слышал.
Знаешь, говорила Она, я тут недавно кое-что прочла и хочу задать тебе пару вопросов.
Хм, ну задавай, ответил Он.
Вот где мы сейчас находимся?
Как где? На кровати, слепышка.
А кровать где?
В комнате.
А комната где?
Ну, в доме, настороженно ответил Он.
А дом где?
Тебе пять лет, что ли?
Где дом? повторила свой вопрос Она.
В Москве, процедил Он.
А Москва где?
В России.
А Россия где?
Втут Он произнёс какое-то непонятное слово, рифмовавшееся с последним словом из Её вопроса. Немного помолчав, Она подвела сразу к сути.
Ладно, предположим, Россия на Земле, Земля в Солнечной системе, галактики, там, Млечный Путь, всё прочее и так до Вселенной. А Вселенная где?
Ты только не обижайся, но, если бы я знал ответ, я бы здесь с тобой не валялся.
Справедливо. Но ответ прямо у тебя под носом, вернееза ним. Вселеннаяв твоём сознании. Сознание формирует материю вокруг тебя, вернее то, какой ты её видишь, а из материи сплетены нейронные связи в твоём мозгу, которые ты зовёшь собой. Сознание создаёт материю, материя создаёт сознание. Понимаешь? Это бесконечный коридор обращённых друг к другу зеркал, как в примерочной.
Кстати, о примерочных, перебил Он. Ты это придумала, когда мы там ну
На это мир только тяжело, с характерным свистом, расширился и сузился, после чего Она продолжила:
Твои глаза видят просто две стекляшки друг напротив друга, но твоё сознание придаёт им бесконечную перспективу, которой, в сущности, нет. Разбей ты одно зеркало, и весь бесконечный коридор исчезнет.
Да, только тебе потом платить за его исчезновение, заметил Он.
Правильно, владельцам магазинов вообще не нравится, когда ты разбиваешь свой зеркальный коридор. Пока ты по нему бродишь, брызгая слюной и жадно озираясь на вывески, они могут спокойно оплачивать тёплый пол в своём коттедже в Барвихе и учебу своих детей в Англии. В их интересах поддерживать иллюзию реальности всего материального, наклеивая на неё пестрые бирки и аппетитные ценники. И чтобы пройти к следующему эскалатору, тебе нужно обойти все магазины на этаже. Но и этих дельцов можно только пожалетьони такие же дофаминовые наркоманы, как и мы с тобой.
Какие наркоманы?..
Дофаминовые. Всё наше счастье сводится к временному снижению уровня страдания. В этот момент в мозгу выделяется дофамин, гормон, благодаря которому мы и ощущаем эти жгучие пузырьки внутри, то есть радость. И все, к чему стремится наша мысль, это к снижению болевого синдрома посредством дофаминовых инъекций. И неважно, что это, новая пара кроссовок или поход в театр.
Бред какой-то, недоумевал Он, ну, есть же там, не знаю чувство прекрасного, радость за близких, сострадание. В них же мы не просто притупляем боль?
Восхищение прекраснымэто всегда самодовольный плевок в ужасное, радость за близких что ж, нам сказали, что она есть. Ну а насчёт состраданиябез картинных поз и тайного довольства своим «не-так-уж-и-плохо» его просто не существует. Твоя левая рука всегда знает, что делает правая.
Послышался какой-то шлепок.
Давай хоть минуту без этого, ладно? недовольно проговорила Она
Ладно-ладно, я слушаю.
Мир медленно наполнился молочной дымкой.
Когда ты выигрываешь матч, тебе радостно не от того, что вы выиграли, а от того, что не проиграли. Эта окрыляющая лёгкость оттого, что сия чаша вас минула. Когда кончается сезон, ты рад не началу новой жизни, а концу старой, полной усталости и злобы. А когда начинается новая, из этого чистого счастья шьётся новое страдание.
Пфф, возмущённо фыркнул Он, тебе-то откуда знать
Она ничего не ответила, как бы зная, что может этого не делать.
Погоди, не сдавался Он, про зеркала я могу понять, даже про хоккейещё кое-как. Но как же старые книги, классика? Они ведь не развлекают, а дают понимание устройства мира вокруг, типа как расширяют сознание. Ты сама их стопками читаешьчто, тоже чтобы просто ширнуться?
Писатели, отвечала Она, словно читая по бумажке, обворовывают жизнь, причём зачастую делают это так, будто это их первая вылазка, и потом перепродают награбленное людям без фантазии, ослепшим от жизни в темноте. Иногда эти книги возводят в ранг Библии, обязательной для изучения каждому боязливому холопу, но сами их авторы отличаются от обывателей с мышиными глазками лишь тем, что способы отличить селедку под шубой от припущенной рыбки среди всего информационного компоста.
Понятновыдохнул Он.
Но, как и с другими наркотиками, продолжала Она, чтобы торкало, нужно каждый раз повышать дозу. И если нам пока достаточно выпить кофе в «One&Double» и перепихнуться вечерком за просмотром комедии с Адамом Сэндлером, то для поднявшегося выше день уже не будет днём без полёта над солнечной Флоридой на личном вертолете. Но завидовать тут нечему. Кайфа ему от этого не большепросто ниже этого уровня комфорта начинается, как бы выразился биолог, зона пессимума. То есть условия жизни, которые этим изнеженным гедонистом уже не котируются как приемлемые.
А, то есть мы типа как всю жизнь просто ширяемся, страдаем, ещё больше ширяемся, ещё больше страдаем, так?
Да, ответила Она.
Но почему?
Потому что человек создан для страдания.
Воцарилась тишина. А затем мир чарующе плавно и со свистом увеличился в несколько раз.
А сейчас ты страдаешь? прошептал Он, после чего из голосов уже надолго исчезли слова.
Так Бонд узнал, насколько близка к самой маленькой та матрёшка, которую он называл своим миром. А по блаженной красноте глаз всех окружавших его полусонных граждан он заключил: мироздание в эти минуты говорило лично с ним. С того самого дня он не водился больше со сверстниками, не стремился вырваться в первые ряды, да и вообще не вызывался впредь на какую-либо работу под коллективным началом. Теперь Бонд подолгу гулял по Нижнему Бронхксу без какой-либо видимой цели, задумчиво бродил по границе Чёрной Пустоши и в целом вёл такую жизнь, которую муравьи из ударного отдела назвали бы чистым тунеядством. Изредка выполняя задачи добровольно-принудительного толка, Бонд не мог отделаться от ощущения тщеты происходящего. Дозы его собратьев, ползущие каждый день по венам Королевства в надежде однажды приобрести элитный альвелофт с видом на королевские покои, вызывалинет, не отвращение, а скорее брезгливость, желание поскорее вернуться домой и долго-долго чистить усики. Однако Бонд остро ощущал некоторую несостыковку: осознание этих вещей, изливаемое им в плаксивых трактатах, не вело к избавлению от телесных нужд. Что-то явно было лишним. Либо ум, сознающий оскорбительную простоту жизни, либо бренное тело, вязнущее в благосе перезревших мечт и желаний. Впрочем, как Бонд узнал из того божественного диалога, и то, и то было, в сущности, одним и тем жеиллюзией, от которой неплохо было бы избавиться. Он подумывал о том, чтобы кинуться в Чёрную Пустошь, устранить затянувшееся недоразумение, но инстинкт самосохранения убедил его в том, что покончить с собой означало бы поверить, будто что-то вообще начиналось, впрячься не хуже пассионариев из министерских кабинетов. К тому же нельзя было отрицать, что заботливая рука всегда поднесёт тебе миску с едой, когда захочется есть, и пустой тазик послестоит только притвориться вовлечённым в ячеечную жизнь собратьев. И немного в эту вовлечённость поверить. Но для умного муравья это была лишь вынужденная мера, тактический прогиб. Бонд знал, что твёрдый материал при воздействии внешних сил надламывается, упругий же, корректно выражаясь, идёт с этой силой на некоторый компромисс, при котором признает её влияние на себя, но вместе с тем сохраняет целостность. И с некоторой долей авантюризма Бонд решил, что прогибаться можно и нужно с удовольствием. Поэтому как вид деятельности он избрал красивое, но никуда не ведущее изобличение общемуравьиных пороков, то есть писательство. Ему нравилась сама идея писательской неприкосновенности: острое перо творца безнаказанно укалывает зашуганных, обессиленных рабским трудом и оттого до безобразия жалких и злобных обитателей нижнего Бронхкса; Королева же, как и другие держатели верхних альвелофтов, дабы не потерять одобрямс и не показаться излишне хитиновой, выходит из зала с потрёпанной улыбочкой и говорит: «Ну и пьеска, всем досталось, а мнебольше всех!», пока финансисты выкачивают из земли всю мокроту.