Тяжелая профессия, что и говорить!.. Но ведь сам знаешь, шел на что. Все ведь не просто так. Вот и цыгане, как только родятся цыганами, так все и крутятся, и мучатся, как бы прожить, не работая, и столько уходит энергии, чтобы по траектории этой проехать мимо труда, что любого труда оказывается потяжелее. Но цыган, может, и жалуется, по другой шкуры не захочет. Так и писатель, уж так ему невмоготу, а на все готов, чтобы только этой немоготы не лишиться.
И все жмурятся, и все как будто не продаются. Проститутка законно обижается, если так ее назвать. Под утро рассказывают писатели в постели: ты думаешь, я всегда такая была роман у меня был, не читал? Жених у меня был, талантом звали, завел меня в дом один, хочешь, к друзьям пойдем? Завел в редакцию и там бросил, по рукам пошла, лишил меня, напечатал и бросил, пусть другие, сказал, теперь тобой пользуются, пусть печатают. Грустная история, что говорить Не слишком уж их много, уж и слезы не выжмешь. Оставишь на столике три рубля, па прилавке тридцать копеек, что ж поделать, товар обратно не принимаетсяпоставишь на полку. Девочка ужаснется, глядя па проститутку, обрадуется своей чистоте, а проститутка скажет: дурочка, и я такая была. «Да никогда ты такая не была! возмутится девочка-максималочка. Не может быть!» И та права, и эта.
Профессионал есть профессионал, он этим гордится. В писательстве наоборот. Представьте себе огромный публичный дом, широкая нога, комбинат, производственный уровеньи дорожки на лестницах, и лифт, и низкая светлая мебель, и белые телефоны, и производственный отдел есть, и отдел доставки, и не без первого отделаи люди ходят и в кабинеты уединяются, и все пришли за одним, и все, представьте себе, делают вид, что пришли не за этим. Казалось бы, смешно и глупо, но попробуйте, в жесте отчаяния, в агонии невинности, выкрикните, зачем пришли, линчуют. Если открыть глаза, картина получится фантастическая: все делают свое дело, и открыто, и не стесняясь, и в коридорчике, и на подоконничке, и на батарее, и сидя, и стоя, и вдвоём, и втроем, и в одиночкусодом! и все словно бы не видят, не замечают, отрицают, отка-зываются, никто ничего не сознает. Подумаешьс ума сходишь, как вдруг поразишься: да ведь это же гениальная система! И действительно, будь ты семи пядей, что ты выдумаешь против данности? А если ты видишь данность, то и действовать, волей-неволей, приходится сообразно. А требуется иначе. Как тут быть? Все спасет декларация. Однажды кто-то понял, что против дан-ности, которая, только увидь ее, все опрокинет, есть всего одно средствообъявить, что ее нет, этой данности. Нету, тю-тю. Вот два козла, редактор и критик, занимаются прямо на лестнице содомским грехом. «Безобразие, свинство, как вы смеете!»«А мы тю-тю». И начинается, как в турецко-бушменском разговорнике: «Что это?»«Это публичный дом». «Это публичный дом?»«Нет, это Большая Советская Медведица, а домтю-тю». «Это кто? Это курьер?»«Нет, это главный рееаатор». «А кто это его так распекает?»«А это тю-тю из первого отдела». «Можно к вам?»«Нет, нельзя». «Но вы же свободны?»«А меня нет, я тю-тю». «Вы тю-тю? Но вот же вы, я вас вижу, я держу вас за лацкан!»«Это не лацкан». «Какне лацкан?»«Да вы что, русской речи не понимаете, я же сказал, что я тю-тю!!!» И словно туман падает и покрывает все, есть или нету? скажите, пожалуйста, черноеэто ведь белое? Вы меня правильно поняливы не поняли ни черта. На все падает охлаждающий грамматический туман: не то настоящее в прошедшем, не то давно прошедшее в будущем. И таинство лондонских туманов роднится с таинством английской речи: паст перфект ин зе фьюче энд фьюче перфект ин зе паст. И вдруг спадает пелена, вдруг становится легко, словно незримая многоопытная рука Филатова отрезала тебе бельмо, и ты бежишь по коридору со всеми вприпрыжку, зажав радостный крик в зубах: «Я тоже тю-тю! я тоже»
0 ч. 00 м.
Пора признаться себе: есть один дом, в который все мы вхожи. Ханжество еще совсем недавно. не было русской чертой. Это оставалось за миром более свободным. И это же надоокончательно потерять второе, чтобы вдобавок получить первое! «Есть такой дом!» возвещаю я это не бог весть какое открытие. Но в грудь себя не бью. Есть такой дом, в него ходят всегда за одним и никогда не признаются себе в этом. Достаточно прийти туда пятого или двадцатого, в день распределения материальных благ, а еще лучшеоказаться, если тебе прифартило, в той очереди к окошку, из которого выкидывают кости, господи! если у вас только нос не окончательно заложен от ленинградских туманов, какой же вы ощутите запах!! Как вкусно пахнет печатный лист, в переводе на печатные знаки, комбижиром и чесночными котлетами Ах черт, начинаю забывать этот запах, а до чего же хочется А ведь гора не идет к Магомету. Все не идет.
Есть дом, в котором мы все сходимся. Мы в нем равны, как в бане. Кто еще стыдится, прикрывается шаечкой А кто как забрался на верхнюю полочку, так и не слезает. Поддай, плесни еще, пару, пару! Ходят старые, потрепанные годами клячи, иные красятся, а иные не красятся уже. Ходят и ненавидят молодых. И молодые ходят, корчат из себя целок. Ходят к тем, кто их любит. Есть такие, любят ломать. Ишь, выпендриваются, шипят клячи в спины молодым, все равно сломают вам Взглянуть лишь чуть побеспощадней, чуть помакси-мальнейи как ясно, что тут все равно, один помет, что, раз сюда попав что этого вполне достаточно. Но нет, какая спесь, какое расслоение! Тот генерал, а этот штрафник. Да нет же, все вы голые!.. И на шайках нет знаков отличия. Но нет, каждая шайка особнячком, у каждой, как бы низко ни находилась шайка в глазах остальных шаек, есть свои корифеи и свои подонки, и каждый играет в благородство, в служение, и все возмущаются вещами обратными: подлостью и услужениемосновным своим делом: накрылся шайкойи тютю! И, как легенда, и, только принюхайсяпоймешь ее вкус и глубокий смысл, бродят разговоры о двух инфернальных кастах, это божества, их и не видел никто, только имена выскакивают, как имена апостолов, это воплощения мечты, ее два полюса, тень без света и свет без тени: Кочетов, и Солженицын, и Эренбургпото- лочникмежду ними. Я тру лоб, и отгоняю, это мираж, бред, так нельзя но как мне мерещится временами, что это одно и то же. Конечно, это лестно для времени, это приятноукутываться в плед романтики: черное и белое, ад и рай, добро и зло, как мило видеть двоичный мир четко разделенным, с таким резким разграничением света и тени, как будто мы в безвоздушном пространстве, как лестно мерить нашу действительность по бесам Достоевского, а передо мнойвсе кривляется мелкий бес Сологуба, все чиркает подметками по обоям, еще несколько измельчавший, распылившийся, растекшийся по миру, уже в окончательном усреднении и полном энергетическом равновесии
Ходят мальчики и девочки и еще не знают, чем они торгуют; ходят демонические юноши, уже почувствовав свой горелый запах, давно решившие: бежать, бежать! и все не бегут; ходят упитанные циники, машины, которым все равно; ходят либералы, держат в руке нежный прутик и все отмахиваются, отмахиваются, и все им кажется, как отмахнутся очередной раз, что зацветает их прутик: теория пятаков, теория малых дел, теория профессионализма, теория мыльных пузырей, и обнимаются они с советской диалектикой: лучше меньше да лучше, период легальный и период нелегальный, все-то они носители, все-то они сохранители, словно люди, не знающие спичек, словно жрецы, хранители огня, носят в корзинке, в полевой сумке, носят в портфелях Камю и Кафку и все не поджигают, и опять лезут целоваться с классиками революции: момент не созрел, количество переходит в качество, вот и копят, вот и потребляют все, и жиреют, а качества нет как нет. И не будет. И не надо! как говорит Г Г., и все жмурятся, и все как будто не продаются.
Порядочная женщина спит десять раз с одним мужчиной, а непорядочнаяпо разу с десятью так говорит Лакснесс. У нас же, диву даешься, все строится на таких тонких отличиях, что большая тренировка нужна различать их. Например, ты спишь с двадцатью, а я всего с пятнадцатью, япорядочная, а тынет. Есть порядочный слой и есть непорядочные слои. Но в каждом непорядочном слое есть свои непорядочные и порядочные, свои прогрессивные и свои реакционные. Вот оно, зажравшееся количество! Есть порядочный человек для общения, есть порядочный человек для потребления, есть порядочный редактор, есть порядочный член правления, есть порядочный парторг и есть порядочный стукач, и есть порядочный сукин сын. Мы пользуем их, попадая на дню из слоя в слой. И мы собираемся на своем Олимпе, пьем чай и беседуем с олимпийцами, уверенные в том, что на Олимпе нет магнитофона или микрофона, нет прямой связи с другим Олимпом, и два Олимпа стоят, взявшись за руки, и перемигиваются через улицу. Мы снова выделяем себя в эталон честности и порядочности за этим чаепитием.