Сейчас прошла, кажется, целая вечность с тех пор, когда кто-то вообще упоминал Люсинду в разговорах.
Я медленно выпрямляюсь, массирую ноги. Слышу лай Бомбома. Повернув голову в его сторону, вижу, что он находится на пути к причалу.
Бомбом! Иди сюда!
Он притворяется, что не слышит. Хвост энергично колеблется в воздухе, когда он просовывает свою огромную голову под руку Люсинды. Мне становится не по себе, как только я вспоминаю, что нас заставляли надевать маски, когда мы навещали ее в больнице. Она якобы могла умереть от малейшей простуды или инфекции.
Я бегу к причалу. Зову к себе Бомбома. Он смотрит радостно на меня и лижет Люсинду в щеку. Она пытается оттолкнуть его. Я считал, что у собак есть некое шестое чувство относительно больных людей, но моего пса это явно не касается.
Причал качается у меня ногами. Я оттаскиваю Бомбома, который игриво кусает мои пальцы.
Иди отсюда! говорю ему строго.
Люсинда, вытирая щеку, недовольно смотрит на меня.
В ее лице появилось что-то странное. Только спустя мгновение я понимаю, что на нем нет бровей. Впалые щеки кажутся белыми как мел при ярком дневном свете. И все равно она выглядит свежее, чем прежде. Кажется более живой.
Извини, говорю я. Я не успел заметить, как он убежал.
Все нормально.
Ее лопатки проступают сквозь ткань куртки. И сейчас я вижу торчащие из-под тонкой шапки волосы, короткие и пушистые.
Мне очень хочется как можно скорее уйти. Насколько я понимаю, она испытывает такое же желание. И все равно я сижу рядом с ней. Мне необходимо узнать, не натворил ли Бомбом бед.
Он по-прежнему возбужденно топчется на месте позади нас, я оборачиваюсь и приказываю ему лечь. И, как ни странно, он подчиняется. Смотрит обиженно на меня и пыхтит при этом так, что весь причал вибрирует. Я наклоняюсь над водой, споласкиваю лицо и шею и только потом смотрю на Люсинду.
Ты уверена, что все нормально? спрашиваю я.
Было бы хуже, если бы меня лизнул человек.
Я постараюсь сдержаться.
Шутка явно не удалась, но она слабо улыбается.
Как ты себя чувствуешь? спрашиваю я и добавляю после секундного сомнения: Ты выглядишь бодрее.
Я закончила принимать цитостатики.
Что это такое?
Противораковые препараты.
Я испуганно вздрагиваю, услышав это страшное слово, и мне остается только надеяться, что Люсинда не заметила этого.
Хотя их так теперь не называют, добавляет она.
Ты теперь здорова?
Она косится на меня:
Нет. Но комета, вероятно, успеет убить меня раньше, чем это сделает рак, и я могу с таким же успехом закончить лечение. Поэтому ура.
Извини, говорю, чувствуя себя полным идиотом. Я мог догадаться.
Нет, отвечает она быстро и смотрит вдаль над водой. Это мне надо попросить прощения. Я забыла, как люди разговаривают друг с другом.
Мне становится интересно, насколько буквально она имеет это в виду. Насколько одиноко ей было. Она ведь даже не знает, что мы с Тильдой расстались. Что Тильда бросила и меня. Так же она поступила и с Люсиндой.
Только она одна являлась связующим звеном между нами. И я не думаю, что кто-то из нас захочет поговорить о ней сейчас.
Птица пролетает мимо нас в сторону озера так низко, что почти касается крыльями воды.
А ты? спрашивает Люсинда. Как дела у тебя? Что случилось с твоей бровью?
Я ходил смотреть матч.
Тогда тебе повезло. Папа трудился в отделении «Скорой помощи» ночью и
Она замолкает, когда мобильник начинает вибрировать в моем кармане. Я достаю его и вижу, что Тильда наконец ответила на мое послание. И вытираю пальцы о шорты, чтобы суметь прочитать его на экране:
«Все нормально. Ты можешь не беспокоиться за меня».
Я пытаюсь придумать ответ, но не знаю, что мог бы добавить после вчерашнего дня. В конечном итоге я посылаю смайлик с коалой.
Мы всегда делали так, чтобы показать, что думаем друг о друге. Все началось, когда Тильда сказала, что я обнимаюсь, как коала, во сне. А потом мы узнали, что у этих зверушек распространен хламидиоз. Жаль их, конечно, но в результате она стали казаться нам еще забавнее.
Я убираю телефон в карман. Люсинда украдкой посматривает в сторону. Я пытаюсь придумать, что еще сказать ей, прежде чем я уйду.
Нужно что-то простое, от чего ситуация не стала бы еще более неловкой.
Как дела у твоих мам? спрашивает Люсинда внезапно. Как там их зовут?
Стина и Джудетт, отвечаю я удивленно. Ты встречалась с ними?
А ты не помнишь? Мы ведь учились вместе в первом классе. Правда всего несколько месяцев, а потом я переехала в другую часть города.
Я задумываюсь. Ощущение, будто кого-то не стало. Из памяти всплывает неясное изображение девочки с длинными белокурыми волосами и внимательным взглядом.
Мы приходили к вам домой, чтобы узнать о Доминике, говорит Люсинда.
Я тяжело вздохнул, потому что хорошо помнил тот день.
Конечно же Стине пришла в голову идея пригласить весь класс к нам. Они должны были увидеть, что мы самая обычная семья, даже если со стороны могли показаться странными. Джудетт приготовила традиционную для острова еду: ямс и кассаву, разные каши и домашний хлеб. Но я не хотел участвовать. Не понимал других детей, не знал, как мне разговаривать с ними. И прежде всего я не хотел, чтобы они вторгались в наш дом.
Все получилось еще хуже, чем я представлял себе.
Люсинда, скорее всего, догадалась, о чем я думаю, и хихикает.
Прекрати, говорит она. Было весело.
Только не мне. Особенно тяжко пришлось, когда посыпались вопросы, как у двух мам мог родиться ребенок. И естественно, Стина рассказала слишком много. Никто ведь ничего не понимал.
Потом я сказала папе, что хочу стать лесбиянкой, говорит Люсинда. Очень уж у вас было здорово.
Сейчас бы тебе это не показалось таким заманчивым. Они ведь развелись. Хотя опять живут вместе.
Ой. И как? Выходит?
Просто фантастически, на самом деле. У них полное согласие относительно главного. Типа того, что я должен находиться дома чаще.
И почему ты не делаешь этого? спрашивает Люсинда и резко замолкает. Извини. Это не мое дело.
Ничего страшного. Я просто не знаю, как мне объяснить.
Под водной гладью я вижу размытые тени рыб. Он плывут рывками, судорожно работая плавниками.
Мне не хотелось, чтобы они съезжались снова ради меня, говорю я. У нас как раз наладился новый быт. Мне было хорошо у обеих, у каждой по-своему. Сейчас вроде как их совместное существование опять зависит от меня и все, пожалуй, было бы нормально, если бы не В общем, все, чтобы мы ни делали, вроде как должно иметь некий высокий смысл. Ты понимаешь, о чем я? Все становится абсолютно неестественным.
То же самое было с папой, когда я только заболела. Это напоминало бесконечное воплощение фразы «лови момент» без передышки.
Я смеюсь, когда она закатывает глаза к небу.
Точно, говорю я. Но сейчас, пожалуй, все станет лучше. Моя сестра Эмма поживет у нас какое-то время, тогда у них будет на чем еще сфокусироваться.
Бомбом тяжело вздыхает. Смотрит на нас, положив голову на передние лапы. Я бросаю взгляд в сторону водяной горки. Когда я был маленьким, Эмма рассказывала мне, что ее закрыли, поскольку кто-то воткнул там бритвенные лезвия и они разрезали на ленточки всех, кто съезжал по ней.
«Родители стояли и ждали своих детей и сначала появлялась кровь а потом ошметки тел».
В своих фантазиях я тогда настолько явно представлял струившуюся по горке красную воду, что это кажется сейчас реальным воспоминанием. Я не думал об этом с той поры. И сейчас мне становится интересно, пересказывала ли Эмма мне какую-то городскую байку или придумала все сама. Она любила пугать меня. И, как ни странно, мне это нравилосьо. У моей сестры хватало идей. С ее подачи мы тайком курили на балконе, когда мам не было дома. Рисовали черные круги тушью вокруг глаз. Вели по ночам тайные разговоры по телефону.
Я снова поворачиваюсь к Люсинде, собираясь спросить, слышала ли она о бритвенных лезвиях.
Эмма беременна, вместо этого говорю я неожиданно для себя.
На каком месяце?
На шестом, отвечаю я и внезапно начинаю плакать.