Приди в себя, посмотри в зеркало, нищета, подзаборье. И вообщечто в нем особенного? А, ну дазагадочность! Ну если это главное! Ты лучше на Ваську внимание обративот этого можно охомутать, обработке поддастся. Опять же, свой, простой и незатейливый. Хотя, и Людка со смаком затянулась, лично мне муж-художник не нужен. Не тот контингент. Кто там знает, кому повезет? Лотерея! Кто из них станет известным, у кого будут заказы и звания? А если неттоскааа! тянула Людка. Тоска и нищета. Ты мне поверь, я все про них знаю! Муж, Натка, нужен с серьезной профессией! А эти мазилки-мурзилкитак, ерунда! А про этого южного красавчика ты вообще забудь, поняла? в который раз хмурилась Людка. Раз и навсегда, усекла?
Да что тут не усечьсама понимала. Только сердце не слушалось, у него свои правила и свое расписание.
Насчет подработки Людка не совралане часто, но студенты приглашали натурщиц для частных сеансов. Трешка в час, шикарная халтура! Чаще кооперировалисьнищая студенческая братия выкручивалась, как умела. Наташа была рада любой подработке, видела, как Танька выбивается из сил, пытаясь прокормить семью.
А однажды случилось невозможное к ней подошел он, сам Чингиз Галеев. Кажется, был смущен. Отвел глаза, когда заговорил про деньги. В общем, смутился окончательно.
Да и Наташа стояла чуть жива. Залепетала что-то невнятное, дурацкое:
Не надо денег, я и так помогу! Что вы, мне совсем не сложно, да и времени у меня навалом, честное слово!
Галаев посмотрел на нее с удивлением:
Ну об этом и нет речи, любая работа должна быть оплачена.
Он говорил что-то еще, но она уже не очень слушала и не очень понимала. В голове стучало одноон пригласил ее в мастерскую. В свою мастерскую. Они будут вместе. Одни.
Лишь бы не задохнуться от этого счастья. Лишь бы ничего не сорвалось и он бы не передумал! Лишь бы все срослось, и срослось поскорее!
Когда? переспросил он и задумался. Ну, скажем, в субботу после занятий? Тебе удобно?
Мелко закивав, она затараторила:
Да, да, очень удобно! Вы не волнуйтесь, я не передумаю, нет! Ага, значит, в эту субботу? Сразу после занятий? повторяла она.
Удивленно вскинув брови, он молча кивнул. А Наташа так и осталась посреди коридорарастерянная, обалдевшая и самая счастливая, самая. Оставалось дождаться субботы. Оставалось просто дожить.
Дома была тоска. Когда родился племянник, жизнь стала совсем невыносимой. Танька родила раньше срока, отсюда и все последствияРостислав, Ростик, был хиленьким, слабеньким и цеплял все подряд, от простуды до воспаления уха, от кишечных расстройств до пневмоний. Ел плохо, спал отвратительно, и Наташа, глядя на этого скрюченного, дохленького, с вечной гримасой страдания и недовольства ребенка-червячка, горько вздыхала: вот это и есть пресловутое материнское счастье? Кажется, да.
Так и жили: Валерик пил, племянник орал, а измученная Танька валилась с ног. Придя из училища, Наташа вставала к плите и корыту, а после забирала маленького, давая сестре хоть немного поспать.
После ужина уходила к себе, только чтобы не слышать семейных скандалов. Затыкала уши ватой и читала «Графиню де Монсоро» или «Графа Монте-Кристо». Вот где была настоящая жизнь! Настоящие страсти, интриги, страдания! Красивые люди в красивых одеждах, настоящая любовь, безжалостное предательство и глубокая, честная верность.
Выглядывать за окно не хотелось, выходить на кухню тоже. Как там было тоскливо, как мелки были проблемы, ничтожны люди, как скудно и некрасиво им, этим людям, жилось!
В субботу после занятий она караулила Галаева в коридоре. Хорошо, что никто не дергал, не доставал и не подтрунивалу Людки был выходной.
Галаев вышел из аудитории, и Наташа почувствовала, как бешено, навылет, заколотилось сердце. А если он забыл или передумал? А если договорился с кем-то другим? В панике чуть не бросилась ему под ноги. Но нетувидев ее, он сделал ей знак:
Привет.
В бессилии Наташа прислонилась к стене. Показалось, что внутри у нее ничего, только воздух. И как трясутся ноги, только бы не упасть!
Через полчаса они зашли в метро. Уставившись в одну точку, Галаев все так же молчал. Но он был здесь, рядом, на расстоянии каких-то ничтожных полуметров. Да нет, даже меньше. Вот он, тут, рядом с ней, и Наташа чувствует его дыхание, его запах: запах кожи, волос, одежды. Обоняние обострилось до невозможного.
Выходим, коротко бросил он на станции «Парк культуры».
По дороге заговорил, объяснил:
Мастерская, как понимаешь, не моя. Живу там на птичьих правахсторожу, караулю. Хозяину мастерской она теперь без надобности, ушел в начальство, так что мне повезло. Ничего особенно не требуетплати коммуналку, и все. Ну вот и пришли, кивнул он на лестницу в полуподвал. Мои апартаменты. Вернее, не мои. Галаев улыбнулся, обнажив прекрасные, ровные и невозможно белые зубы.
Наташа стала спускаться по корявым, кривоватым ступенькам. Он оглянулся и подал ей рукупрохладную и легкую.
«Наверняка он и не знает, как меня зовут, подумала она. Интересно, захочет спросить?»
В небольшой, полутемной и страшно захламленной мастерской было холодно. В углу стояла буржуйка. Наташа вспомнила, что у них такая была в бараке. Тепло буржуйка отдавала щедро, но и вылетало оно моментально.
Чингиз ловко затопил печурку и поставил огромный алюминиевый, до черноты закопченный чайник.
К чаю нашлось влажное, рассыпающееся печенье, засахаренное варенье из уже непонятных фруктов и даже плавленый сырок «Волна» в общем, пир на весь мир.
Комната была уставлена непонятными и, кажется, ненужными вещамикроме трех облезлых мольбертов в ней расположились узкий диванчик с кучей подушек и одеялом без пододеяльника, торшер с прожженным абажуром, полное мусора дырявое, кривое, без крышки ведро, два стула солидного возраста, кресло со рваной обивкой, торчащей пружиной и отломанным подлокотником, у стены несколько ящиков, самодельная полка с посудойразномастными чашками с отбитыми краями, казенными, явно из общепита, тарелками, а в мутноватой пол-литровой банке, как букет, торчали простые алюминиевые гнутые вилки и ложки. Там же, на полке, в рядок стояла увесистая пачка быстрорастворимых супов. В углуогромный лохматый веник с совком, у стенповернутые к стене холсты на подрамниках и на всех возможных поверхностяхтюбики с красками, старые использованные палитры, кисти всяких размеров, банка с олифой и растворителями, два мужских гипсовых бюста, знакомых по училищу, но по именам героев Наташа не знала.
Пахло проросшей гнилой картошкой, которая обнаружилась в коробке за креслом, растворителями, олифой, масляными красками, мышами, дешевым вином, стойким табачным духом, нечистым бельем, нежильем и убогим, холостяцким бытом.
Но впечатления это не портилоона впервые попала в святая святых, мастерскую художника.
После чая Наташа согрелась, и Галаев предложил ей начать.
Он долго искал ракурс, поворачивал ее и так и сяк, наклонял голову и, попросив поднять подбородок, подтащил к ней калечный торшер, который, как ни странно, включился. Но света было мало, это понимала даже онакакой уж тут свет без единого окна, с тусклым светом от торшера и лампочки Ильича на потолке.
Ничего не поделаешь, хмуро бросил Чингиз. Твой портрет назовем «Портрет девушки в сумерках».
Ах, как ей понравилось это название!
Девушка в сумерках сидела боком, положив руки на спинку стула, а голову на руки, и смотрела куда-то вдаль, правда, «даль» оказалась помойным ведром и сломанным креслом. Но все это было неважно. Важно было одноона здесь, рядом с ним, с самым прекрасным, самым красивым, самым талантливым мужчиной на свете. Вдвоем.
После сеанса они снова пили чай, доедали крошившееся печенье, выскребали со дна непонятное вареньеНаташа предположила, что клубничное.
Галаев рассказывал ей о себе. О маленьком селе в долине реки Каракойсу в Нагорном Дагестане, строгих вековых, неотменяемых обычаях маленького народа, о своих предках, медночеканщиках по мужской линии и женщинах, ткущих ковры.
С нескрываемой гордостью он говорил, что еще никомуникому, ты поняла? никому и ни разу не удалось завоевать его храбрый и гордый народ. Рассказывал, как аварцы уважают пожилых людей, как прислушиваются к их мнению, что у них до сих пор обязательно сватают и по-другому не бывает. А если кто-то ослушается и поступит по-своемупозор для семьи и кровная месть. Правда, спустя какое-то время ослушавшихся и сбежавших прощают, но все равно это позор, и скандал неизбежен.