Он толкается? спросил я. Серьезно?
Да. Уже давно, сказала Фадия. Но теперь это заметно снаружи.
Как живой!
Он живой, ответила Фадия. В ту ночь я был с ней таким нежным и ласковым, и она уснула.
Некоторое время я честно старался ее понятьэту грустную улыбку, эти страхи, это желание спрятаться. Но, в конце концов, Курион снова позвал меня хорошенько напиться, и я решил: почему бы и нет.
Знаешь, как мне повезло, милый друг, что мои последние сказанные ей слова были:
Птенчик, я сегодня пойду потусуюсь, а завтра мы с тобой куда-нибудь вместе сходим, в хорошее тихое место, ты послушаешь свой плеер и все такое. Я люблю тебя, даже когда я ужасный. Может быть, чем я ужаснее, тем больше я люблю тебя и волнуюсь за тебя. Но разве великолепный Марк Антоний это не исправит?
Разве? спросила она и погладила меня по переносице, как большое животное. Иди.
А ведь я мог ругаться с ней, вернее, на нее, и как бы я себе тогда это простил? А нежное прощание, гляди, простил.
В общем, сам помнишь, я уже рассказывал тебе эту историю, мы тогда с Курионом подрались по пьяни, и я его сильно избил, и мы только спустя месяц помирились, хоть он и сразу пообещал не говорить отцу. Кроме того, какая-то шлюха украла у меня деньги, и я возвращался домой невероятно злой и пьяный. Но злой не на Фадию, нет. Ее я хотел оттрахать. Уже представлял, как сладко мне сейчас будет и, надо сказать, изрядно возбудился.
Частенько, приходя домой пьяным, я приставал к ней, и она покорно мне подчинялась.
Моя ночь закончилась рано (и плохо), но дом был таким шумным и непривычно светлым. Когда я вошел, меня встретила мама. И она, клянусь тебе, сказала:
Марк, если бы я могла, я бы тебя ударила.
Но она никогда не могла, ты знаешь. Я был растерян и остатки опьянения еще не выветрились окончательно. Помню, вокруг ходили какие-то люди, повитуха, ее помощницы, мамин доктор. Не было только родителей Фадииони жили в Остии.
Наверное, тысячу раз пожалели, что отдали свою бедную девочку замуж так далеко от дома.
Фадия, сказал я. Она в порядке?
Нет, было очевидно, что Фадия не в порядке, но я зачем-то все равно спросил.
Она умерла, сказала мама. И от неожиданности, от растерянности я ответил:
Как, уже?
Да, сказала мама. Минут десять назад.
Всего десять минут мне нужно было, чтобы успеть с ней попрощаться.
Я сел на пол и посмотрел на маму. В ее глазах вдруг мелькнула короткая и яркая вспышка нежности, она вспомнила меня ребенком. Я заметил, что под мамиными ногтямизапекшаяся кровь.
Это кровь Фадии? спросил я.
Мама взглянула на свои руки, нахмурилась и пошла к чаше для умывания.
Великолепное Солнце, как бессмысленна жизнь, природа рождает миллионы непохожих друг на друга, неповторимых особей, чтобы почти немедленно предать их забвению.
А ребенок? спросил вдруг я. Я совсем о нем забыл.
Неудивительно, сказала мама. Где ты был, Марк?
Я не знаю, ответил я. Я был в прострации, и мне казалось невозможным выдумать хоть какую-то ложь, но и правду я говорить не хотел.
В смерть Фадии я не совсем верил. В конце концов, думал я, она столько раз меня об этом предупреждала.
А я и не слушал. Наоборот, Фадия так часто говорила о своей смерти, что я совершенно перестал ей верить.
Еще я подумал: интересно, а сейчас ей темно?
А потом я горько заплакал. Ты же знаешь этого сентиментального Марка Антония, и я его знаю, но мои слезы все равно удивили меня. А потом ко мне вынесли моего первенца. Я сидел, и его положили у моих ног. Пришлось встать, хотя колени пошатывались. Сверху вниз смотреть на него было еще тяжелее. Это был крошечный, синеватый человечек, живой и двигающийся, но еще слишком маленький. В общем-то, я мог закончить все для него с самого начала. Я знал людей, которые просто оставляли таких недопеченных детей, и, наверное, это было актом милосердия. Но я так не смог, взял его на руки (это был мальчишка) и поднял над головой. Он был такой крошечный и скользкий, я очень боялся его выронить.
Акушерка посмотрела на меня вопросительно, но потом склонила голову набок. Я признал ребенка, а значит его ждала жизнь и смерть по всем правилам, только очень маленькая. Маленькая жизнь, маленькая смерть.
Конечно, ему не полагалось имя, но про себя я дал ему, как и полагается первому сыну, свое собственное, причем тут же.
Он был не слишком похож на человека, но на Марка Антониявполне.
Я спросил маму:
Ему холодно?
Да, сказала мама. Ему нужно очень много тепла.
Она тоже была озадачена моим поступком, нов хорошем смысле.
Потом пришло время посмотреть на Фадию.
Она была такая маленькая, а крови в ней было так много. И я видел распущенные, длинные-длинные, ее прекрасные волосы. А лицобезмятежное, словно она спит. И никакой боли.
Я надеялся, что хотя бы в последний момент, и правданикакой боли. Рядом с Фадией горела лампа, которая больше не нужна была ей для того, чтобы уснуть. Я ее потушил.
Что касается моего сына, мы с мамой укутали его в тридцать три одеяла, и колыбель поставили ближе к очагу.
Дальше все вспоминается с трудом. Приехали родители Фадии, ее мать плакала и кидалась на пол, и проклинала меня, хотя после извинялась, она ведь не думала, что я что-то сделал не так, моя вина осталась между мной и Фадией.
Отец Фадии вел себя достойно и неожиданно. Он обнял меня и выразил надежду, что Фадия была счастлива, и что его внук будет жить, если уж я был к нему так милосерден.
Юнона оценит твою любовь к Фадии, сказал он. И даст вашему мальчику шанс.
Да и я, признаться честно, подумал об этом. Спеленутый, в колыбели, он выглядел куда менее печальнопочти обычный ребенок: маленький носик, милый разинутый рот и все дела.
Но он почти не плакал.
Ты все время плакал, говорила мама. Хотел внимания.
А мой сын, в основном, спал в тепле, слишком слабый даже, чтобы питаться от кормилицы самостоятельно.
Моя мама переселилась к нам, чтобы ухаживать за ним, как и мать Фадии. Они даже неплохо ладили, как семья, хотя мой сын и оставался единственной ниточкой, которая их связывала.
А потом был большой погребальный костер. Я смотрел на Фадию, спеленутую саваном так же тесно, как младенец, и думал о конце и начале жизни в непривычно глубоких для меня выражениях. Она очень быстро исчезла в огне. Быстрее, чем это бывает обычно. Как будто она и существовала не вполне.
Мой сын умер через неделю. Три дня я был с ним, четыре дня не мог выдержать напряжения и, пьяный, грязный, возвращался только к рассвету. Но тогда я сразу шел к нему, и он держал меня за палец. Я даже и не думал, что такие крошки умеют вот так.
Тогда мы много разговаривали.
Я говорил:
Моя совесть перед твоей мамой не чиста. Если ты отправишься туда же, куда и она, то передай ей, как я люблю ее и волнуюсь, что с ней, и как она там. Так удивительно, когда умирает кто-то, кто так боялся смерти. Как будто страх должен все это отвратить. А ты еще ничего не боишься. Ты очень смелый. Вообще-то, знаешь, я хороший отец. Многие дети вроде тебя отправляются на свалку, потому что отцы не желают их признавать. То есть, я себя не хвалю, но сам понимаешь. Я был бы тебе неплохим папой. А твоя мама, да, она очень хорошая женщина. Добрая. Милая. Очень красивая. Мы с ней были полные противоположности, а ты, кто знает, какой ты.
Он хватал меня за палец очень крепко, с силой, которой от такого хрупкого существа вовсе не ожидаешь. Так иногда могла вцепиться в меня его мать, тоже с невероятной силой. В минуту ужасного страха.
И я брал сына на руки и успокаивал, такой пьяный, что волновался, как бы не выронить бедняжку.
Как-то Эрот меня спросил:
Можно тебе сказать правду?
К тому времени я уже подумывал над тем, чтобы дать ему свободу, так что Эроту было что терять. Но, если у него была какая-то мысль по моему поводу, он старался ее озвучивать.
Эрот, сообразно своему имени, из заморыша вырос в красивого кудрявого юношу с миндалевидными, темными глазами и чувственными губами, в любимца наших служанок. И если бы не его знаменитая в узких кругах прямота, девушки ценили бы его еще больше.
Но Эрот не мог скрывать свое ценное мнение по любому вопросу от любых людей.