Я тебе нравлюсь.
Она едва заметно улыбнулась, но не ответила.
Ты не спросил, сказала Фадия вместо ответа. Я чувствую себя нехорошо, мне пора.
Я схватил ее за руку, и вдруг мне показалось, что у нее на крошечном запястье останутся синяки, я разжал ее руку, и она тут же исчезла: Фадия спрятала руку за спину.
Но мы поженимся? спросил я.
Она смотрела на меня с отчаянием и надеждой, со страхом перед тем, что будет, и с желанием все в этой жизни испытать.
Да, сказала она, а потом поспешила к своей воспитательнице. По-моему, это был один из наших самых долгих разговоров.
Конечно, ко дню нашей свадьбы я был уже невероятно влюблен и думал только о ней, все иные женщины перестали существовать для меня, даже имена их забылись.
Свадьба наша была назначена на благоприятный для матримониальных дел месяц Юноныиюнь, и я не мог ее дождаться, я почти сошел с ума от любви и желания. Фадию я больше не видел, она вернулась в Остию. Я было собирался поехать за ней, но мама остановила меня.
Она очень нежная девочка, сказала мама. Ты ее испугаешь.
И я испугался ее испугать. Точно так же, как прежде понял, что мне ее не понять. Этот навязчивый повтор, я вдруг понимаю сейчас, заключает самую суть наших отношений, она всегда была будто вода, в которой я отражался.
Сахарное море.
Нет, Фадию я больше не видел. Зато частенько приезжал ее отец, и я ни разу не пропустил его визит. Мама была очень довольна: я уже немного остепенился, не успели еще и свадьбу сыграть.
Старик Фадий, который не понравился мне сначала, теперь казался самым желанным гостем в моем доме. Я искал в нем черты, которые он передал Фадии, жадно слушал все, что он мог мне рассказать.
Фадий был простоватый, но по-рабски хитрый человечек, совершенно не похожий на свою нежную, неземную дочь внутри, однако у нее были его темные, восточные глаза, его пухлые губы, его высокие скулы. И я жадно вспоминал ее, глядя на Фадия.
Она наше сокровище, говорил Фадий. Такая нежная, любящая дочь. Как скорбно отдавать ее в другую семью.
Было в его словах всегда хвастовство и желание прорекламировать свой товар, словно мы на рынке, но в то же время оно причудливо мешалось с такой искренней любовью и даже болью.
Разве люди не поразительно сложны, Луций? Ты всегда утверждал именно это, тогда как Гай считал, что людьми движут весьма примитивные желания. Я, пожалуй, верю в истинность и того и другого. Иногда бывает, что есть одно утверждение и другое, и сходства между ними на первый взгляд никакого, они даже противоречат друг другу, но только вместе содержат ответ.
Старик Фадий очень любил свою дочь, это правда. Он говорил:
Она столь хрупка, будь с ней осторожнее.
И всякий раз внимательно осматривал меня и маму, и наш дом (хотя я и не планировал жить там с Фадией), будто хотел найти какой-то фатальный изъян и уберечь от него свою бедную девочку.
Она больна, говорил старик Фадий. С самого детства. Поздний ребенок, наш последыш.
А чем она больна? спрашивал я. Старик Фадий отвечал, что она очень малокровна, и ей ничего не помогает.
Сейчас, сказал он. Все несколько лучше, чем прежде. Конечно, она не образец здоровья, но она вполне может родить здоровых детей.
Мы оба знали, что изначально вопрос был не в этом, а в деньгах, и я взял бы из его руки руку любой женщины ради приданного.
Но теперь я действительно хотел получить Фадию. Помню, однажды было очень жарко, и мы возлежали в атрии, и даже вода в имплювии нагрелась, и я опускал иногда руку в эту теплую воду и ловил плававшие там сухие листья, которые принес ветер.
Отличное винцо, сказал Фадий.
Я тебе скажу так, слово "винцо" лучше говорить не при моей маме. При мне можно. Слушай, Фадий, у меня есть вопрос.
Он приподнял густые, черные брови, показывая, что слушает меня.
Ты любишь свою дочь?
Безусловно! с жаром подтвердил Фадий.
Тогда зачем ты выдаешь ее замуж? Она боится, что в новой семье ее будут любить меньше.
Фадий некоторое время молчал. Он вдруг стал непривычно серьезным, а потом наклонился ко мне, пьяненький, чуть не свалившись с ложа.
Антоний, сказал он. Мы не хотели выдавать ее замуж. Очень не хотели. Онахрупкий зверек. Но теперь мы задумались, вдруг она уйдет от нас, ничего после себя не оставив. Кто знает, надолго ли ей стало лучше?
Фадий поцокал языком и со вздохом сказал:
А ее дети, они смогут жить лучше, чем мы, и чем она. Наши деньги, твое происхождение, было бы только здоровье.
Ты думаешь, она скоро увянет? спросил я, умирая от страха.
Фадий склонил голову.
Как знать, как знать. Это известно лишь богам. Бывает, здоровый человек оставляет нас рано, а больной живет до ста лет. Ничего нельзя предсказать наверняка. Я лишь знаю, что онамой ребенок, и я хочу, чтобы она жила хорошо.
Тогда почему ты выбрал меня?
Я поддел ножом кусок телячьей печени, но есть не решался, слишком важным был вопрос. Фадий вздохнул.
Хочешь честности, будущий зять?
Немножко. Но не надо быть сильно честным, засмеялся я. Это никому не понравится.
Хорошо, сказал Фадий со смехом и мазнул хлебом по тарелке. Немного честности никому не повредит. Даже старому торговцу вроде меня. Скажу тебе так, Антоний, о тебе ходит весьма определенная слава, будь я проклят, если я не узнал все о женихе моей дочери еще до того, как он им стал. Ты порочен, да, но не зол. Добродетельного мужчину сложно найти, тем более, если нужен человек, стоящий выше. Хорошие мальчишки женятся на девушках сообразно своему происхождению. А оставшиеся в любом случае те еще яблочки. Одни порочны, другие злы, третьи злы и порочны разом. А ты, я уверен, можешь быть добр с моей девочкой.
При всех моих недостатках?
Фадий тут же, с восточной, раболепной покорностью, сказал:
У Антония нет недостатков. Лишь особенности, с которыми моя девочка научится жить.
Великолепный Марк Антонийлучший выбор из тех, что ты делаешь не по своей воле.
Наконец, священный день настал. Я, истомившийся по невесте, будто зверь, не мог найти себе места, пока не увидел ее в алом платье с поясом, который буду сегодня так сладко рвать, и в огненно-рыжей фате. Она посмотрела на меня коротко и ярко, и снова опустила взгляд. Не от излишней скромности она это делала, скорее от болезненной усталости, которая случалась с ней даже от чересчур пристального взгляда. Еще она страшно устала во время нашей процессии, и я взял ее на руки, чем вызвал негодование одних старушек и восхищение других. Фадия уткнулась носом мне в шею и закрыла глаза. Тени от ее ресниц были так длинны.
Посмотрев, что внутри у нашей свиньи, гаруспик сказал нам то же самое, что говорил всем, если не был подкуплен, чтобы сказать обратное:
Союз одобрен небом и будет благоприятен и плодороден.
Свинья как свинья, брак как брак.
Вот если бы гаруспик был честен, сказал бы другое: бедный Марк Антоний, но твоя Фадия еще несчастней тебя.
Потом было муторно: клятвы, поздравления, песни, хождения туда и обратно, орехом мне попали в глаз, и вообще эта свадьба запомнилась мне волнением и суматошностью, юношеской поспешностью.
Я все время привлекал к себе Фадию, брал ее на руки и шептал:
Я так соскучился, я так люблю тебя, ты такая хорошая, так люблю длинные тени от твоих ресниц, так люблю тебя.
Она краснела и клала голову мне на плечо, ласковая, но еще не моя. У нее была такая холодная кожа, как у мертвой. И я с нетерпением ждал, как согрею ее этой ночью.
Фадия жила в Остии, так что терновый факел мы зажигали от очага каких-то ее родственников, которых и сама Фадия не знала.
Кто это? спросил я шепотом.
Понятия не имею, прошептала она и тихонько засмеялась. Один раз тайком она поцеловала мочку моего уха, но тут же отпрянула, испуганная и смущенная, будто это я поцеловал ее.
Мы только ненадолго расстались, и вот пришло время забирать ее у матери, притворно молившей оставить в покое ее бедную дочурку. Но что-то в этом традиционном похищении было от похищения настоящего, и материнская грусть, и Фадия, колотившая меня по плечам, выглядела неподдельно несчастной.
Затем мы ненадолго разлучились, я вручил Фадию троим мальчишкам, дальним родичам Публия, а сам поспешил домой, ожидая, когда они приведут ее ко мне.