И, может быть, он избежал суда потому, что рассказал кому-нибудь что-нибудь чрезвычайное важное.
Я не думаю, что желание погубить Публия хоть когда-нибудь, хоть на одну единственную минуту оставило его. Такой уж был человек наш дядька.
Что касается Публия, то он посмеялся над дядькой и сделал какие-то свои, одному мне известные выводы. Знаю лишь, что Публий согласился участвовать в этом деле не сразу. Катилина после того дядькиного визита стал приходить к нам чаще обычного, и хотя я в его обществе почти всегда скучал, когда Публий начал меня отсылать, я снова разозлился. Как так, надоел тебе твой легкомысленный сын?
Но, да, их разговоры просто стали чрезвычайно серьезными.
И все-таки Публий согласился не сразу. Я сам тому свидетель.
Да, дорогой друг, в тот день я возвращался после очередного тайного свидания. Правда, девушка была уже другая. Я прокрадывался мимо спальни родителей на втором этаже, когда услышал мамин плач. Естественно, я тут же прильнул ухом к двери, стараясь не дышать лишний раз и моля Фортуну о том, чтобы не быть замеченным.
Я слышал их разговор частично, мама говорила тихо, так что воспроизведу его так, как помню, несколько додумав, но не переврав (надеюсь).
Публий, говорила мама. Он и вправду обещает, что аннулирует все долги? Если это так, то разве наши проблемы это не решит?
Уж получше, подумал я, чем трое сыновей-бездельников.
Мама тихонько плакала, а Публий молчал.
Разве это не справедливо? спрашивала она. Мой муж нажил столько долгов, что даже мои внуки будут испытывать стыд. Да и ты сам, разве ты не понимаешь, с каким огнем ты играешь, мы ведь практически банкроты?
Об этом я слышал впервые.
Это наш шанс, Публий, говорила мама. Наш шанс.
Если честно, тогда я думал, что говорят они о злобном мужике Гибриде, а не о злобном мужике Катилине. Может, мне вспомнился тот разговор в триклинии.
Очиститься, говорила мама. Наконец, очиститься.
Ты ведь понимаешь, наша мама никогда не была властолюбивой сукой. Она не была жадной. И в тот момент, я думаю, она подстрекала Публия участвовать в заговоре не со зла, а потому, что просто не видела другого выхода в своей по всем статьям испорченной жизни. Она не могла представить себе, как по-другому выбраться из порочного круга долговых обязательств, это было для нее позором и, как и все Юлии, она тяжело переживала постыдные вещи.
Мама чувствовала, что жизнь изваляла ее в грязи, и ей хотелось отмыться, как хочется нам, когда мы грязны физически. Многим никогда этого не понять, но у нее не было никаких амбиций, кроме однойжелания быть чистой.
Думаю, все это произвело на Публия большое впечатление оттого, что мама прежде никогда не лезла к нему с советами и ни о чем не просила.
Она не была из тех жен, что руководят своими мужчинами тайно, на супружеском ложе нашептывая им верное решение. Впервые в жизни она попросила его о чем-то, что казалось ей важным.
Я никогда не сказал ни тебе, ни Гаю, потому что думал, что вы решите, будто она виновата. А теперь мне кажется, что это я так подумал, а вы, особенно ты, Солнце, но, может быть, и Луна, могли бы ее понять. Я хотел сохранить маму от вашего гнева, потому что гневался на нее сам.
Публий ответил:
Мне нужно хорошенько подумать об этом. Совершенно нельзя решать все это вот так, быстро и эмоционально.
Но почему-то я, еще не вполне осознавая, к чему это приведет, решил, что Публий поддастся ей. Он ее любил, братик, и очень сильно. Думаю, отчасти дальнейшее ее поведение было вызвано именно тем, что она просила его примкнуть к заговору. Ты никогда не знал о том разговоре и тебя, должно быть, мама очень удивила. А менянет.
Удовлетворив свое любопытство, я пошел к себе, и об этом разговоре долгое время не думал. А теперь, милый друг, еще одно мое памятное свидание с девушкой по имени Статилия, произошедшее куда позже. Эта девушка была знатной, в отличие ото всех моих предыдущих подружек, и с ней я должен был соблюдать особую секретность. Да-да, она была дочерью Луция Статилия, того самого, который разделил с отцом его смерть. Но я, честно говоря, не знал, что они друзья.
Доченька его была той еще штучкой, яркая, зеленоглазая, с губами такой совершенной формы, что я мог процеловать их вечность и не устать. Помню, как, едва увидев ее, влюбился, и Эрот долго передавал ее рабыне мои записки.
Озорная во всем, она и нашу интрижку воспринимала с непосредственностью и энтузиазмом. Думаю, мы могли бы пожениться, во всяком случае, я когда-то этого хотел. Но после всего случившегося мы не могли друг на друга смотреть. Только раз с тех пор горячо потрахались, но после этого расплакались и расстались. Она тоже очень любила своего бедного отца.
Да ты же знаешь Статилию! Такая красивая, гибкая, смешливая. Я просил Эрота рисовать ее портрет, но он был совершенно лишен дара живописца, и получилось ужасно. Ты хотя бы помнишь ужасный портрет? Ты над ним смеялся.
Так вот, в тот день у нас с ней случился первый раз, как всегда оглушительныйо это священное чувство, когда берешь женщину, которая прежде тебе не принадлежала. Я попал к ней, забравшись на второй этаж по веревке, которую Статилия мне спустила, и почти сразу же накинулся на нее. Статилия едва сумела уговорить меня отпустить ее хоть на минутку и перейти в комнату. Я так изголодался по ней, помню прекрасно, как спазматически она сжимала бедра при каждом толчке, еще слишком тесная для меня, она кусалась и царапалась, а я вертел ее так и сяк, и гладил, и целовал и облизывал, чтобы запомнить ее солоноватый, пленительный вкус надолго. Мы не наигрались, но дух ночи уже исходил, и пришлось расстаться. Помню, когда мы еще развлеклись на прощание, она уже не стонала, а только высунув розовый смелый язык быстро-быстро дышала и улыбалась.
А если бы ты был плохим в постели, сказала она невнятно. Я бы выдала тебя папочке.
Правда? спросил я, задыхаясь от любви, и, когда она все-таки застонала, зажал ей рот. Нет уж, ты расскажи папе! Скажи, что было здорово!
Я смеялся и двигался в ней, и тянул ее густые, волнистые, мягкие волосы.
Потом мы все равно долго лежали прямо на полу, раскинув руки, мы были не в силах еще расстаться. Она все смеялась, зажимая себе рот.
Ну ты чего? спрашивал я. Чего?
Она махала рукой, мол, прекрати меня смешить.
Да что такое?
Не знаю, сказала она. Просто не могу перестать!
Как же красиво смеялась Статилия.
Я в такой странной ситуации, говорила она. Просто кошмар!
И тут же она поцеловала меня в щеку.
Ты придешь еще?
А то? Если не будешь смеяться.
А если буду? спросила она, вскинув тонкие брови.
То я буду кусаться, сказал я. Она заверещала, и я зажал ей рот снова, и это ужасно меня возбудило, но она принялась меня толкать.
Нет, нет, нет, Марк! Нет! Иди, иди, скоро утро, ты должен идти! Уходи, Марк, я тебя прошу!
Я не хотел, и все-таки она сумела меня выгнать. Мы снова привязали веревку к колонне, и я спустился вниз, в их сад. Он был такой запутанный и большой, что я, пытаясь выбраться, потерялся, не сумел разобраться в хитросплетении дорожек. Услышав голоса за очередным поворотом, я замер. И, думаю, я немедленно продолжил бы красться в сторону свободы, если бы не услышал голос Публия.
Он говорил:
Галлам, может быть, и нельзя доверять, но их можно использовать. Главное пообещать им больше, чем они получат, если предадут нас. У них есть одно неоспоримое преимущество: они плевать хотели на политику. Их заботит только вино.
Как и твоего старшего сынка, сказал кто-то. Я возмутился, разумеется. Публий продолжал, не обращая внимания на своего язвительного товарища, которому я с радостью начистил бы рыло, но за меня это сделала сама судьба.
Публий сказал:
Необходимо в первую очередь дестабилизировать положение. Кто как не галлы годятся для этого лучше всего?
Его слушатели согласились. Я стоял, едва дыша. Теперь их разговор с матерью обрел для меня смысл, и я понял его истинное значение. Еще я понял, что Публий говорит о Катилине, который сбежал из города, и которого объявили не так давно врагом народа.
Услышанное меня поразило. Я уже и думать забыл о том разговоре матери и отца, тем более что для меня он был сугубо семейным: отчим, мать и дядька. Враг народа Катилина совсем сюда не вписывался.