Разреши мне напомнить тебе, Луций, про один из его визитов.
Они с Публием возлежали в триклинии и обсуждали что-то чрезвычайное важное, по-моему даже политику. Меня Публий попросил выпить с ними вина, видимо, ожидая, что я послужу ему защитой на случай, если дядька, пьяный, вдруг сделает что-нибудь в своем дядькином стиле. У меня намечалось в тот вечер знатное свидание, и я не мог думать ни о чем, кроме него, так что бездумно лил в себя вино и иногда вставлял какую-нибудь пошлую шуточку из тех, что мы все любили.
Дядька, помню, размахивал руками и говорил о том, что, будь все дело в его власти, он отменил бы все долговые обязательства.
Мы все, повторял он с пылом жреца на празднике. Начнем жизнь с чистого листа! Разве это не то, что прекратило бы кровопролитие? Разве это не то, что спасло бы нас от повторения истории? Никому больше не нужно было бы спасаться чужим добром! Никто не совершал бы преступления во славу золота!
С этими речами, сказал Публий, покачивая в руке кубок с вином. Тебе бы в храм Конкордии.
Нет! рявкал дядька, и глаза его сверкали и сияли, весь он был полон энергии. Как ты не понимаешь?! Все беды из-за непомерных обязательств, возложенных на нас всех. Ты ведь так и не выплатил долг моего брата, а? Молодой Марк и его братья тоже с этим не спешат.
Всему свое время, отвечал Публий со своей извечной улыбкой.
Но это время никогда не наступит. Мы так и будем царапаться, как коты в мешке, пока, наконец, не задохнемся!
Очень артистично.
Марк! дядька обратился ко мне, и меня обдало волной его алкоголической харизмы. А ты что думаешь?
Я думал о том, как буду разматывать сегодня пояс одной очень красивой девицы, о многообещающих изгибах ее грудей и зада, в конце концов, о том, что винище кисловато, и это нехорошо. И, кстати, а где разговоры о сирийских проститутках?
А? спросил я. Я? Прежде всего я думаю, что
Еще не зная окончания этой фразы, я рассчитывал внести в нее побольше вводных конструкций. От этого надругательства латинский язык спас ты. Ты ворвался в триклиний в сопровождении двоих наших рабов, отчаявшихся тебя остановить, и грязного старика. Его босые ноги скользили по нашему мраморному полу и оставляли грязные пятна. Он дышал с присвистом, глаза его гноились, а волосы были длинны и спутаны, как шерсть давно не стриженной овцы. Дед был тощ, как осинка, его руки и подбородок тряслись одинаково сильно, и с уголка губ пыталась стечь вязкая струйка слюны, которую он то и дело подтягивал. Ух и красавца ты привел к нам в дом. Я так и замер, потянувшись за оливкой.
Ты, великолепное Солнце, сказал:
Этот человек просит милостыни! Когда я спросил его, есть ли у него кров, он сказал, что у него вообще ничего нет!
Сколько тебе было, дружок? Семнадцать лет? Да ведь. Ты обрел практически полный контроль над своим телом, больше никаких подергиваний плечами и почти никакой напряженностиздоровый молодой человек, а сколько сил ты потратил на это здоровье. В тебе лучилась и сверкала та же энергия, что и в дядьке, разве что не злая, но такая же беспокойная и болезненная. Я подкинул оливку и поймал ее ртом. Намечалось хорошенькое представление, и я уже едва сдерживал смех. Дядька же сдерживаться не стал, он принялся хохотать и бить себя по коленке, совершенно вульгарно.
Ой, насмешил, сказал он. Насмешил ты меня, Луций! Дай ему милостыню, зачем ты его сюда привел?
Рабы за твоей спиной переглядывались в волнении. Ты сказал:
Я хочу, чтобы он заночевал у нас. Уже поздно, он замерзнет на улице.
Ты стал вертким, стремительным юношей, везде успевал и отличался несносным характером. А помнишь, какие у тебя к семнадцати годам вылезли веснушки? Мама велела тебе их травить лимонным соком, но они становились лишь ярче.
Да ладно? сказал дядька. Замерзнет на улице? Правда, что ли? Это он тебе так сказал? Гони его в шею! Они все мошенники!
Дед вроде бы не особенно понимал, о чем мы говорим. Я подумал, что он слабоумный.
Публий смотрел на него очень внимательно, потом с улыбкой обернулся к дядьке.
Ты же сам, дорогой Гибрида, говорил, что прощение долговнеобходимое условие процветания. Разве безденежье для этого человека не такая же тяжкая доля, как для любого из проигравшихся всадников?
Вероятно, такая же, сказал я со смехом, найдя шутку Публия действительно отличной. Дядька же ее не понял, он махнул рукой.
От старика воняет.
Это все отсутствие средств, оно сделало его таким, сказал Публий. Эй, Гемон, подвинь кушетку. Отдохни, отец.
Ты широко заулыбался и бросился помогать Гемону. Ты, братец, наш несдержанный социальный реформатор. Старик, не привыкший возлежать, сел на кушетку, и Публий велел налить ему вина.
Скажи, отец, сказал Публий. Что ты думаешь о долгах? Стоит ли нам всем простить их друг другу? Ты ведь свободен, отец?
Я думал, старик совсем ничего не понимает, но он вдруг сказал:
Свободамое единственное имущество.
Публий покачал вино в кубке. Аппетит у него явно пропал, а вот у менянет, я поедал оливки одну за одной, играясь с ними, вечер стал куда интереснее.
Голос у старика был такой скрипучий. Ты, помню, сел рядом с ним и дал ему в руки хлеб из белой муки, которого он, должно быть, не ел никогда в жизни. Старик утер рот и, отламывая от хлеба маленькие кусочки, принялся спешно жевать.
Публий, хоть и потерял аппетит, смотрел на старика, не отводя взгляд. А дядька злился.
Да посмотри на него! говорил он тебе. Это же урод!
Сам ты урод! огрызнулся ты.
Что ты ляпнул только что?
Тихо, тихо, сказал я со смехом. Вы производите плохое впечатление на дедушку.
А ты его, боги всемогущие, обнял, как субститут нашего деда, пепел которого в это время, наверное, бился о стенки урны.
Публий чуть вскинул бровь. Твоя радикальность (противоестественная любовь к нищенствующим, как говорила мама) его пугала и интересовала. Почти так же, как жестокие выходки Гая в детстве.
Так что, отец? спросил Публий снова. Что ты думаешь о долгах? Что бы ты сказал, если бы их простили всем и сразу?
Дед пошамкал губами, пожевал хлеб и сказал, обнажив четыре оставшихся зуба:
Я бы сказал, что люди справедливее богов.
Слышали?! Вы слышали, что он лепит вообще?
Дядька, сказал я. Ты так говоришь, как будто ревнуешь.
Тут ты захохотал, что разозлило дядьку еще больше.
Ты, щенок, прорычал он тебе сквозь зубы. Если будешь якшаться со всякой швалью, швалью и станешь!
Оскорбляло это, видите ли, великую честь Антониев, потомственных коррупционеров, развратников и пьяниц.
Публий же свое отвращение, думаю, не меньшее, а, может, и большее сдерживал.
Спасибо, отец. Луций, вели слугам дать ему денег на ночлег и завтрак.
Нет, сказал ты. Папа, ты не понимаешь, я хочу, чтобы он остался у нас. Ему нужна забота. Он не выживет, если его бросить.
Так заплати деньги, сказал я. Кому-нибудь, кто позаботится о нем. Жалко дедка, действительно.
Сначала заработай эти деньги, Марк Антоний, сказал мне вдруг Публий. Я, помню, тогда сильно на него обиделся, знаешь, как это бывает, когда родитель не вовремя бросит тебе замечание, и ты оскорблен навсегда, хотя на самом деле часа на два.
А Публий повернулся к тебе и сказал:
Если ты считаешь нужным, Луций, то делай так. Но я хочу, чтобы ты не поручал прислуге заботиться о нем, а делал это сам. И ты поселишь его в своей комнате.
У дядьки аж челюсть отвисла. Интересные методы воспитания, видишь ли.
Ты радостно вскрикнул:
Да!
А теперь проводи его на кухню. Ухаживать за нимтвоя обязанность, но ты не должен мешать другим членам семьи.
Каково, а? сказал я дядьке.
Кого ты из него вырастишь, Публий? Клодия Пульхра?! Эй, Луций! Если ты будешь потворствовать тупым, ленивым и слабым, ты погибнешь вместе с ними!
Но ты уже не слушал, ты сказал, совершенно беззлобно:
Бухай, дядька.
Не выражайся, Луций, сказал Публий. Когда я тоже встал, он сказал мне:
А ты куда собрался?
А, помогу Луцию, ответил я. Прошу меня извинить.
На самом деле я пошел собираться на свидание.
Ты же знаешь, никто так и не объявил Гая Антония Гибриду причастным к заговору Катилины, хотя слухи об этом ходили. Да и отношения его с самим Катилиной были крайне неоднозначные. И все-таки я думаю, хотя это и не очевидно, что дядька продолжал ненавидеть Публия и сыграл некоторую роль в том, что случилось позднее.