Помню, мы сидели в саду, и ты посматривал на нас из окна (занимался, вестимо, греческим). Пироженка валялась на пахнущей наступающей весной земле и ждала, чтобы ей почесали живот.
Ну иди сюда, говорил я. Давай, иди сюда, Пироженка. Онамидийская боевая собака.
Таких не бывает, сказал Нумиций и улыбнулся.
Бывают, пожал плечами я. Восток полон чудес, неслыханных и не явленных взору.
Спасибо, Антоний.
А? спросил я. За что?
Я, честно говоря, уже и забыл, что мы с ним когда-то не ладили.
Я не особенно переживаю по поводу этих Луперкалий, задумчиво сказал Нумиций, потирая свою уродливую родинку. Ты, должно быть, тоже. И, думаю, у тебя достаточно друзей, и еще один друг тебе ни к чему. Значит, ты помог мне ради меня.
Я пожал плечами.
Да просто так, сказал я. Я даже не знал, что ты такой отличный парень, если честно. Знал быя бы сразу к тебе хорошо относился. Так часто бывает с людьми, очень удивительно
Знаменитая философия великолепного Марка Антония, сказал Публий.
О, мы тебя и не заметили, па! ответил я, и сам себе удивилсявпервые я назвал его так именно тогда.
Здравствуй, Лентул, сказал Нумиций растерянно. Дурная слава моего отца его явно смущала, и он не знал, куда деть взгляд.
Все будет отлично, мальчики, сказал Публий. Все справлялись. В мое время была лишь одна легенда о парне, которого стошнило козьим желудком во время бега.
Он был, случайно, не из моего рода? спросил Нумиций, и я захохотал так громко, что с вишневого дерева слетели голуби и взвились в темнеющее небо.
Помню, я правда не очень волновался, и мне было хорошо. А когда Нумиций ушел, и мы его проводили, Публий кликнул раба, велел готовить все для бритья и прогреть лаватрину. Потом он повернулся ко мне и сказал:
Ты очень хорошо поступил с этим молодым человеком, Марк.
Правда? спросил я. Ну да, вроде как ему тяжело пришлось. Но я его адаптировал. Какой я молодец, да?
Публий посмотрел на меня задумчиво и сказал:
Тебе нужно сохранить эту свою простоту. Люди покупаются на нее, даже самые недоверчивые. Помогая им, ты помогаешь себе. Когда-нибудь ты сможешь использовать это знакомство себе во благо, и Нумиций будет только рад этому. Быть добрым человеком важнодобрые люди имеют куда больше возможностей использовать других в своих целях.
Я сказал:
Что-то как-то с такой этикой я незнаком. У меня даже есть подозрения, что
Публий засмеялся.
Что?
Что это не она. И, кстати, тебя не за излишнюю ли доброту выгнали из сената?
Мы засмеялись, и вдруг мимо пронесся ты, радостный и свободный от греческого.
Вот такой был вечер перед Луперкалиями.
Когда я собрался спать, Публий сказал:
И помни, вступительный взнос в коллегию луперков был весьма значителен. Куда дешевле было бы дать тебе денег на хороший лупанарий.
Да, сказал я. Но в лупанарии у меня не будет шанса прикоснуться к истории. Ну если только деньги у меня будут исключительно на очень старую шлюху.
Публий засмеялся. Шутка ему так понравилась, что он потом долго ее повторял, разве что не при маме.
На рассвете мы уже стояли перед пещерой, к ней вели скользкие, выдолбленные в камне ступеньки, вокруг раскинулась симпатичная, уже тронутая наступающей весной рощица. Погода выдалась отличная, сухая и теплая.
Хуже нет, сказал тренер Эмилий. Чем бегать полуголым по грязи.
Это кому как, улыбнулся я, и он сердито взглянул на меня, синие его глаза под нависшими кустистыми бровями еще не слезились, потому как солнце не обрело всю силу. Утренний холодок, обещавший вскоре сойти, изрядно взбадривал. Я спросил Нумиция:
Ну, как настроение?
Он пожал плечами и неловко, будто неумеючи улыбнулся.
Лучше, чем я ожидал.
Тренер тяжело вздохнул. Вдруг лицо его переменилось, стало торжественным и спокойным. Теперь у меня язык не поворачивался говорить о нем, как о каком-то там тренере, в моих глазах Эмилий, наконец-то, обрел какую-то правильную, жреческую недосягаемость.
Юноши, сказал он, и скрипучесть ушла из его голоса вовсе. Вы готовились к этому дню, и вот он настал. Вылучшая молодежь Рима, от вас зависит, будет ли этот год удачным и плодородным, будем ли мы радоваться, собирая урожай и встречая новое поколение. И вам отдана великая честь подняться сейчас в эту пещеру и свершить то, что должно. Теперь будьте достойны это великой чести, оказанной вам.
Из ворчливого старикашки он превратился в степенного и серьезного старца.
Его речь, по-видимому, должна была воодушевить нас, но вместо этогосмутила еще больше. Не нужно таких резких перевоплощений. Я почувствовал, как все мы одинаково сильно и по-детски заволновались. На нас лежала большая ответственность, и действия, в общем-то, были просты, но именно в самом простом ошибиться больнее всего.
Мы с ребятами переглядывались, надеясь, что тренер Эмилий вернется в свое прежнее состояние и подбодрит нас хорошеньким пинком, но он только улыбнулся нам и велел рабам подвести к нам четырех белых козлов и двух собак. Вернее, двух коз и двух козлов, а затем и кобеля и суку.
Честь вести наверх кобеля выпала мне. Это была ласковая, домашняя собака, и я вспомнил о Пироженке.
Ну извини, сказал я. Такие правила.
Пес радостно мне гавкнул. Они, суки (и кобели тоже) иногда будто бы совсем отчетливо понимают нашу речь, и все-все знают про нас. Ужасное чувствопредать существо, так безгранично тебе доверяющее.
Думаю, Брут чувствовал примерно то же самое, сам знаешь когда.
Воздух был прохладен и свеж, уже пробилась кое-где молоденькая травка, такая же хрупкая и очаровательная, как всякая юность. Деревца в роще оставались еще совершенно голыми, но роща была заселена ими так густо, что ветви, переплетаясь, надежно охраняли ее от посторонних взглядов. Мы поднимались все выше, внизу сновали люди, они уже начали готовить жаровни для жертвенной трапезы. Эти люди показались мне вдруг такими приятно маленькими.
Тренер Эмилий стоял внизу и смотрел на нас, не отрываясь, будто отец, провожающий сыновей на войну.
Валерий сказал:
Пиздец, если честно, я так волнуюсь.
А сквернословить можно? спросил Ливий, с самого начала очень переживавший по поводу правил и всего такого.
Ну да.
Точно можно?
Не знаю, я, как ты понимаешь, не спрашивал.
Нумиций сказал:
Антоний, мне кажется, я не смогу засмеяться.
Ну, пожал плечами я. Никто не требует от тебя искреннего смеха. Можешь делать вид.
А можно так? спросил Ливий, все еще ожидавший божественного наказания хоть за что-нибудь.
Да ребята, сказал я. Не надо париться, это здоровский дикий праздник, на котором надо хорошенько веселиться! Чего все такие серьезные?
Самый старший из нас, Атилий, парень, который с нами не общался, и сейчас шел молча, неся перед собой зажженный факел. Все смотрели на него с уважением, он уже был там и все знает. Коза Нумиция вдруг стала упираться и бить копытами по камням.
А она ловчее тебя, сказал Валерий.
Да просто дай ей пинка!
Вход в пещеру был все ближе, а роща и люди внизу казались все меньше, и все ярче становилось рассветное небо, залитое сначала розовым, а затем и красным. Сердце мое билось так сильно и вольно, радостное предвкушение сменялось волнением. Я подумал, что тоже никогда не смогу засмеяться, как надо. Слишком уж все серьезно.
Нет, великолепный Марк Антоний, вспомни собственные замечательные слова: здоровский праздник, дикий и веселый. Чего все такие серьезные? Надо веселиться.
Пещера дохнула на нас холодом и темнотой, но, главное, тем самым ощущением, о котором говорил тренер Эмилиймногие и многие поколения сменяли друг друга, а молодые люди входили сюда и совершали то, что совершим и мы. И божество нисходило на них, и они становились божественными, хотя бы на короткое время.
А вдруг я не стану божественным? Этого я очень боялся. У входа Атилий выставил факел вперед, обдав пещеру золотым светом. Такой серьезный, подумал я, как ты будешь смеяться?
Я прошептал кому-то, то ли Валерию, то ли Корнелию, не помню:
А если факел всего один, какова вероятность, что мы будем натыкаться на стены, как слепые котята?