Мы с тобой все время проводили у его постели. Его комната стала черной, будто могила, окна занавесили, и все ходили вокруг него на цыпочках, едва-едва шепча.
Он не мог есть, потому что его постоянно тошнило, и уже не мог плакать.
Приходили лучшие доктора, но они прописывали одно и то жекомпрессы на голову и обильное питье, только один решился на кровопускание, но и оно не помогло.
Очередной греческий доктор, не помню его имени, увидев Гая, сказал, что остается лишь надеяться и приносить жертвы. Мама заплакала, а Публий прижал ее к себе и велел выпроводить доктора, назвал его шарлатаном. Все этово тьме, но я видел, как блестят его глаза.
Он никогда не имел своих детей, и я понял, что он боится за Гая, и что он привязался к нему так, как мог бы привязаться к своему сыну. Ты тоже это понял и куда раньше меня. Как-то раз я увидел, что ты, прежде такой враждебный к отчиму, обнял его и спрашивал, умрет ли Гай.
Публий говорил, что с Гаем все будет нормально, а если нет, то он лично спустится в царство Плутона и достанет оттуда Гая живого и невредимого, потому что не может судьба так наказать нашу семью.
Понимаешь, Луций, он говорил: нашу семью, и ты вовсе не протестовал.
Смерть детейесть данность. Но никогда не смерть твоих детей. Мама ходила по дому, будто призрак, Публий лично контролировал всех ухаживавших за Гаем слуг, а у мамы все из рук валилось.
Нет, правда, он переживал за Гая, как за своего сына. И ты это чувствовал острее и сильнее, и льнул к нему, и просил его побыть с тобой, тогда он был тебе нужен даже больше меня. Я ревновал и стыдился этого.
И я, честно говоря, подозревал Публия в неискренности. Ему было бы легче, если бы один из детей его жены покинул бы сей несправедливый мир.
Я все время пытался поймать его на этом, но Публий не ловился.
А потом, в последние дни болезни Гая, наступило у него резкое ухудшение. Он кричал, метался по постели, вопил:
Уйди, не надо! Не надо! Не надо! Мне больно! Пусть он уйдет!
Впрочем, слова его были почти не ясны, его так колотило, зубы стучали страшно.
Мама вжалась в угол, не отнимала руку ото рта, и хотя рабыни пытались выпроводить ее, она не давалась.
Тебя заперли в комнате, и ты ругался и кричал, просил пустить тебя к Гаю.
А яя помогал Публию держать Гая, когда его колотило. Когда на губах у него показалась пена (в темноте она переливалась почти жемчужным цветом), я зашептал:
А если он умрет?
Публий, державший Гая так, чтобы он не ударился головой, прошептал в ответ:
Не умрет, не умрет! Сейчас плохо, но станет лучше.
Он лгал, но лгал для моего блага, и с горем в сердце. Конечно, Публий не верил, что Гай будет жить.
Но неожиданно его священная ложь превратилась в правду. Мы пережили ту ночь, я и Публий, по большому счету, вместе.
А наутро Гай заснул.
Он долго спал, больше суток. Это был сон, похожий на смерть, и этот сон обманул смерть. Пустили тебя, и втроем мы просидели у его постели почти все это время.
И я понял, что теперь моя семьяэто вы, мама и Публий. Так бывает. Мне стало стыдно и показалось, что я забыл отца.
А потом Гай пришел в себя. Врач сказал, что кризис миновал, и теперь бояться, вероятнее всего, нечего. Однако нам стоит опасаться, что болезнь изменит его.
Гай был слабый, вялый, смотрел в одну точку. Я спросил его, что ему снилось.
Он посмотрел на меня безо всякого выражения и ответил:
Отец.
Живой или мертвый? спросил ты с твоим обычным любопытством, ты подался к Гаю и поцеловал его в лоб.
Ни то ни другое, сказал Гай. Как-то между.
Прекратите его расспрашивать, вздохнула мама. Это сейчас неважно. Гай, чего ты хочешь?
Он посмотрел на маму и долго молчал. Я думал, он ничего не скажет.
Фиников, ответил Гай, наконец.
А что делал отец во сне? не унимался ты.
Мучил меня, сказал Гай. Заставлял ползать на коленях и есть железо. От железа у меня болела голова.
Все молчали, а потом мама сказала:
Что ж, как ты думаешь, если мы впустим сюда хотя бы немного света, твои глаза не будут болеть?
Что касается Публия, то в следующий раз, когда я бегал по нашему огромному саду, он долго наблюдал за мной и, когда я остановился, сказал:
Марк, я, знаешь ли, не хочу заменить тебе отца.
Правда? спросил я.
Да, ответил Публий. Мне достаточно стать твоим отчимом.
А амбиций у тебя не так много, и как ты консулом-то стал?
Я сел рядом с ним на ступеньки у портика, вытянул ноги. Публий сказал:
Твой отец был другим человеком, естественно, и тебе тяжело
Я резко оборвал его:
Вы похожи. В том-то и дело. Иногда даже до смешного доходит. Как дурацкая шутка.
Публий тоже вытянул ноги и посмотрел на бледное небо.
Да, сказал он. Честно говоря, я тоже об этом думал. Наверное, поэтому мне кажется, что вы могли бы быть и моими сыновьями.
Я молчал.
Твоим отцом я не стану, повторил Публий. Даже если мы с ним похожи. Но семьей мы стать можем.
Да, сказал я. Ты любишь моих братьев.
И тебя.
Меня все любят.
Кстати, ты отлично бегаешь. Знаешь, когда-то я был луперком. Тебе бы тоже не помешало об этом подумать через пару лет.
Спасибо, сказал я.
Вот так просто. Никаких особенных слов. Мы сидели в саду, и я подумал, что Публий, в конце концов, отличный мужик.
На следующее утро бегать я пошел не потому, что мне было больно, а просто так. От жажды движения, можно сказать.
Не знаю, что написать в завершении. Я люблю тебя, маленький брат.
Послание третье: Волчки и овечки
Марк Антоний брату своему, и без того все понятно.
Я все время пьяный, поэтому сны мне снятся тревожные и премерзкие, и я совершенно не знаю, что с ними делать. Они не забываются с рассветом, пробуждаются к вечеру, и, будто ночные цветы, принимаются источать свой мерзкий запах.
Мне удается на короткое время отогнать их, трахая кого-нибудь, что-нибудь пожирая и как-нибудь бухая, но когда сил совершенно нет, и я измотан, они возвращаются.
Образы оттуда донимают меня довольно долго, и я зову рабов и прошу их, сердечно, братик, дать мне по роже. Они, уставшие несколько от моей пьяной морды, исполняют этот приказ. Боль помогает мне избавиться от картинок перед глазами и уснуть.
Египетские рабы смешные, все время хохочу над ними. Особенно мне нравятся уроды. Мне их жалко, и я люблю, когда они меня бьют. Создается, знаешь ли, иллюзия справедливости. После я все время даю им много денег. Зачем мне деньги? Деньги мне не нужны.
Но сон, сон, сон.
Да, мне снился сон про то, как я зарезал козла. Я с каким-то упоением отдирал его шкуру от мяса, и она отходила, растягивалась белая пленка подкожного жира и показывалась кровавая плоть. Самое сложноеэто не повредить шкурку на голове, к морде она прилегает сильнее всего, с отчаянием.
А плоть без шкуры, ты помнишь, на что похожа? Красно-бело-розовая, она так возбуждает аппетит. Со шкуроймерзкий труп, без шкурыуже еда. И этот запахкрови и мяса, еще свежих, еще не лишенных последней искры жизни.
Словом, я свежевал козла на алтаре, держа его голову за красивые, изогнутые рога. Руки мои дрожали (я так привык пить, не просыхая, что пьяным бываю даже во сне), и голова козла полировала алтарь. Его желтые глаза с резкими полосами зрачков вдруг открылись, и он смотрел на меня с укоризной.
Ну а чего ты хочешь от меня? спросил я. Я это я, ты это ты, что мы с тобой можем с этим сделать?
Остается только играть наши роли, мне моя нравится, тебе твояне очень.
Да, сказал козел. Все это так, Марк Антоний. Но нравится ли тебе моя роль?
Я продолжал сдирать с него шкуру, под которой скрывалась еще теплая, но так стремительно теряющая тепло плоть. Все руки в сукровице и жире.
Никогда об этом не задумывался, сказал я. Я развлекаю публику, а ты ее кормишь, мы просто слишком разные.
Козел сказал:
Но все актеры одинаково покидают сцену.
Да, сказал я. Но важен красивый финал.
Мой финал, сказал козел. Очень красив. Я накормлю голодных и утешу тех, кто страдает от холода, дам детей бесплодным и излечу больных.
Это хорошая идея, сказал я. Дай моему секретарю это записать.
Шкура отходила с треском, и я не услышал ответ козла. Потом я оделся в эту его шкурку и вышел из пещеры. Была ночь, ноегипетская, с большими и низкими звездами, и утомительно огромной луной. Я не люблю луну, потому что я, как и ты, ближе к солнцу. Но она отлично помещается между моими рогами.