Получивший первую премию роман Лучшие люди города петербургского социолога Катерины Кожевинойредкий в нашей словесности гибрид женской и производственной прозы, тем более удачный, что основан на личном опыте автора. Главная героиня, молодая сотрудница центрального офиса крупной газодобывающей компании совершает служебный промах и в наказание отправлена на Сахалин, в маленький город с вымышленным названием Крюков, в котором узнаётся реальный Холмск. Её делонавербовать пятьсот рабочих для строящегося в городе завода сжиженного газа, и несколько прожитых здесь месяцев позволяют ей понять людей, обитающих в этом экзотическом медвежьем углу на окраине России. Эти людине фон душевных терзаний героини, а суть и смысл романа. Рыбаки и безработные, сельские жители и бизнесмены, районные чиновники и наркоманы, местные интеллигенты, заключённые, работники лагерной администрации, русские и корейцы, чьих предков когда-то завезли сюда японцы, мужчины и женщины, взрослые и детикаждый из этих персонажей написан мастерски, с пониманием и любовью, которая в итоге берёт верх над недоверием, высокомерием, столичным снобизмом героини и свойственными нам всем штампами восприятия современной российской жизни.
Говоря о Катерине Кожевиной, можно вспомнить слова Н. С. Лескова о своём творческом методе: Я сберегал хорошее в каждом лице и думаю, что в этом долг правдивого писателя. Отрицательные типы я писал хуже, чем положительные, потому что мне тяжело изображать такие характеры, не гармонизирующие с моим личным настроением, но всё же не мог я и рисовать без теней, по-китайски. Тени в романе есть, но света больше, и даже невесёлый конец, когда землетрясение разрушает надежды героев, не отменяет заложенного в нём утешительного потенциала.
Внимание к повседневности отличает и стихи Сорина Брута (третья премия в номинации Поэзия). Его цикл стихотворений Бесконечный район как будто проводит нас среди современных новостроек, заставляя рассматривать балконы, вглядываться в окна, вникать, кто выходит из подъезда, а кто возвращается домой, слушать голоса// алкашей и школьников, // фанатов и их подруг. Это верлибры, но лёгкие и прозрачные, как будто автор не ставит целью творческое преображение мира, а просто идёт куда глаза глядят и куда ведут слова.
Когда меняется песня в наушниках, на секунду
проступают звуки квартиры. Чайник кипит на кухне.
Гул стиральной машины и шорох клавиатуры спелись,
сирены вой заносит из окон.
Когда меняется песнякто-то в мусоропровод
бросил пакет в подъезде. И слышнопакет летит
вниз по трубе
Мир Сорина Брута проницаем и узнаваем, и текст почти неотличим от того, что глаз видит вокруг каждый день. Почти: на это и надежда, в этот узкий зазор обычно и влетает поэзия.
Вторую премию получил студент Литинститута Михаил Бордуновский за сборник В оптическом парке. Это тоже верлибры, но их не назовёшь непосредственнымиавтора увлекает величественная в своей хаотичности сложность мира, и он умеет найти в ней свой образный строй. Он пишет пастозными импрессионистическими мазками, то отступая перед натиском словесной материи, то делая шаг вперёд и выхватывая штрих, образ, цепочку образов:
Преображение птиц над пыльной
провинциальной Аллеей Славы
и поливальные тракторы обезоружены, и
дикие гроздья Су-24 над городом
в штурмовом фехтовании застывают:
республика светотени, любовь моя,
брось камень в стекло проезжающего автомобиля,
или он выйдет из рук твоих, говоря: Поздно,
раньше я камнем был, но ныне я самый
камень камня и требую власти.
Михаил Бордуновский очень молод, в его стихах подкупает желание зачерпнуть строкой как можно больше подробностей видимого мира и выстроить их по-своему. Возможно, когда-нибудь из этого вырастет узнаваемый поэтический мир.
От первого же стихотворения подборки Ивана Купреянова, лауреата первой премии, веет свежестью, непринуждённостью речи и свободой в обращении с языком. Языковая свобода бывает разной: если её цельраскрутить авторское эго за счёт демонстративного слома языковых конструкций, она обычно оборачивается развязностью и даже наглостью; но если она идёт от любви к языку, то может давать удивительные плоды. Как писала Елена Шварц, Родной язык как старый верный пёс, когда ты свой, то дёргай хоть за хвост. Именно так и происходит в самых удачных стихах Ивана Купреянова:
Не страшно, скореепротивно
смотреть на пустеющий мир.
Налей, Антонина Крапивна,
в стаканчик, замытый до дыр.
Мы виделись мельком и прежде
четыре ли раза ли, пять
Я вырос до той безнадежды,
когда это можно считать.
Тут на восемь строк два неологизма, но они такие негромкие, домашние, что даже не хочется их так называтьбудто человек действительно гладит родную речь по голове и чешет за ухом, нашёптывая что-то ласковое. Такие стихи бегут впереди читателя, натягивают поводок и весело оглядываются, как будто приглашая вместе порадоваться прелести мира. И правда, игра продолжается: «Як-40, як пёсик, задирист» как не улыбнуться этому «як», вдруг выскочившему то ли из-за украинского, то ли из-за древнеславянского забораи надо же, оказавшемуся кстати.
У Ивана Купреянова музыкальное ухо и цепкий глаз: «Голубьжадная птица, отрывисто в нём // исчезает обрывок батона», читаем в другом стихотворении. Это надо увидеть. Надо уметь обратиться к советской «двухкопейке» так, чтобы из крохотной монетки, рыбьей чешуйки выплыл целый мир: «Некто в шапочке вязаной смотрит с тебя на меня, // а не глобус в колосьях, которому больше не светит». Купреянов не боится писать регулярным стихом, не сливается с бесконечным морем верлибров, он любит предметный мир и умеет заразить своей радостью читателя.
На тарзанке тарзанке
я качался качался,
и скрипела скрипела
надо мной высота
Возможно, стихи Ивана Купреянова, Михаила Бордуновского и Сорина Брута тоже будут набирать высотуесли они не изменят своей любви.
Номинация Проза. Первое местоКатерина КожевинаЛучшие люди городаФрагмент романа
Глава 1
Николай Гоголь провалился в яму. На задних рядах кто-то вскрикнул, по салону прокатился лязг металлических пряжек, грудной ребёнок дотянулся до ноты си второй октавы. У Лены внутри всё сдавило, тело перестало слушаться. Ей казалось, что чья-то невидимая рука трясёт аэробус, словно игральные кости, и вот-вот швырнёт с высоты десять тысяч метров. Мужик на соседнем сиденье начал креститься, с отчаяньем втыкая троеперстие в круглый тугой живот. Лена заметила, что он крестится не справа налево, а слева направо, по-католически. Это наблюдение отвлекло её от собственного страха. Через пару минут всё успокоилось. Католик встал, открыл багажную полку, достал из сумки мерзавчик столичной и отхлебнул.
Лена прикрыла глаза и запрокинула голову. На джинсах и рукавах свитера расцвели томатные пятна, но это уже не имело значения. После восьми часов полёта она чувствовала, как будто её руки и ноги состоят из миллиарда маленьких сжатых пружин. Вот бы сейчас раскинуться на кровати в позе морской звезды, укрыться одеялом с головой и спать десять, двадцать часов подряд. Но вскоре из динамика зашелестела стюардесса: Уважаемые дамы и господа, просьба убрать откидные столики, открыть шторки на иллюминаторе и пристегнуть ремни безопасности. Тоска по дому затянула Лену в узел.
Как конькобежец на вираже касается рукой льда, самолёт тронул крылом облако, развернулся и пошёл на посадку. Белая пелена рассеялась, и показался рваный берег острова. В аэропорту было жарко, хотя стоял октябрь. Резиновая лента навернула уже несколько кругов, а клетчатого чемодана всё не было. Лена представила, что её багаж вывалился во время турбулентности и приземлился где-то на площади в Улан-Удэ, а может, его по ошибке отправили в Таганрог или Астрахань. И все её кашемировые свитера, австралийские джинсы и французские сорочки примеряют сотрудницы аэропорта. Впрочем, сорочки ей здесь ни к чему.