Илюшауникум! подхватывал Осмеркин, глядя на Золотника влюбленными глазами. Хотя я эту историю слышу в тысячный раз.
Армейскую дружбу они пронесли сквозь года, вообще, их изначально было трое, еще на Балхаше в стройбате служил Мишка Захаров, тонкий ценитель изобразительного искусства, в мирной жизни он подторговывал иконами за границу. В любое время дня и ночи Мишка способен был нагрянуть без звонка к Илюше или Митес ящиком шампанского и ананасами. Долг дружбы требовал забросить все дела и с ним гудеть, поскольку он толкнул иностранцам очередную икону и гуляет.
Потом его то ли посадили, то ли он эмигрировал, Илья Матвеич с Митей лишились боевого товарища, но и вдвоем столь упоенно приносили Бахусу дары колосьев, листьев лавров, миртов, что это не всегда благополучно заканчивалось.
Вчера жена была в гостях, сокрушался Митя, ко мне пришел Илья, принес бутылку водки. Мы выпили, принялись вспоминать армию. Илюша побежал за второй. Когда она вернулась, мы лежали на полу, беседовали о том, что главное в творчествестрадания души или ликование духа, предавались воспоминаниям и плакали. Так эта стерва сгребла его за шкирку и вытолкала за дверь!
С годами что-то пошло не так. Выпьешь, говорил Золотник, и никакой радости, только сонливость, хандра, ярко выраженная мерехлюндия. Он стал к себе прислушиваться, присматриваться, долго наблюдал и пришел к такому выводу:
То ли водка стала дрянь, то ли я спиваюсь. А как я могу спиться? Я всю жизнь пью, это для меня норма.
Тогда Илья Матвеич вот что придумал: берет и завязывает до новогодних празднеств.
Нет, я не буду пить, говорил он, если кто-то его пытался искусить раньше времени. Только если меня зазовут в подворотню и скажут: у нас тут Наполеон пятнадцатилетней выдержки. Будешь? Тогда.
Зато в новогоднюю ночь выпивает, что под руку попадется, иуже начинает продолжать, совмещая вселенские просторы с земными пристрастиями.
Поблизости у нас был винный, весьма изобильный, где можно было разжиться не только белой головкой, перцовкой, зубровкой, Петром Смирновым, но и старым бургундским, и черным английским ромом.
После перерыва ты ощущаешь весь букет вин, тончайший аромат, и вкус, и послевкусие, делился впечатлениями Золотник. И на этом фоне очень благоприятно воздействует на организм швепс.
Но скоро Илья Матвеич опять погружался в меланхолию, сторонился мира, ничего не ел, был какой-то безвольный и совершенно подавленный.
Сегодня я не мог ходить по делам. Сегодня сыро. Он перед кем-то оправдывался по телефону.
Жизнь-то тяжела, тяжела жизнь, бормотал он в такие дни. Да, жизнь тяжела. Но, к счастью, коротка
Помню его пристальный взгляд, обращенный в никуда, в нем отражался приморский городок, ставший для него чудом, Евпатория, где обитала нежность бабушки и дедушки, их удивительно трогательная любовь, соединенная с теплом солнца, линией морской волны, чистотой песочных пляжей и волшебной архитектурой
И снова подкрадывалась праздничная дата, и он завязывал до Первомая или годовщины Октября. Благодаря такой методе Илья Матвеич продержался на плаву еще несколько лет, выставляя на пути вешки, бражничая с Митей, распевая песни родоначальника казахской литературы.
Он срывался с якорей, искал на свою голову приключений, осваивал новые сферы деятельности (Даже рутинная работа приносит мне и радость, и удовлетворение!), пока не сменил решительно все, чем тешилась его душа, на самоуглубление и покой.
И распроклятое мулевание! с негодованием отзывались о священнодействии Золотника Зинуля с Надей, буквально со свету сживаемые терпким духом скипидара и масляных красок. При этом бойкие сушеные кузнечики из прерий Амазонки всегда подчеркивали, что не питают отвращения лично к Илюше, а только к роду его бессмысленных и даже зловредных занятий.
Весной и осенью Ильей Матвеичем овладевали демоны, они навеивали страхи и тревоги, какие-то особенно мрачные думы, однажды эти черти полосатые подсунули ему вместо портвейна скипидар, слава богу, друг Осмеркин вовремя раскрыл их злые козни!
Тогда к нему приходила старшая сестра с племянником Вовкой, тощим пареньком, стриженным почти налысо, с челочкой по линейке, и начинались нехитрые сборы в психбольницу: из ванной в комнату переплывали мыло в мыльнице, зубная щетка, с кухниложка и кружка В газету заворачивались тапки.
Почему у меня всего один коричневый носок? громогласно вопрошал Золотник. Я пока не собираюсь лишаться ноги!
А где моя обычная черная шапочка? гремело на весь коридор. А то в этой шапке у меня вид человека не от мира сего. Какого-то героя из Жюля Вернажителя Луны
И снова по комнатам разносилось:
Подай-ка мои брюки цвета зеленое золото?
Главное, не бутылочный, не болотный, не еловый, не крыжовенныйвынь ему да положь зеленое золото! И, принарядившись, с фанерным чемоданчиком, хотелось бы сказатьсопровождаемый многодневным пышным шествием с участием сотен храмовых слонов, горнистов, барабанщиков, факельщиков и знаменосцев, но увы! Под приглядом своей малочисленной, бесцветной родни и сочувственные возгласы соседей художник Золотник смиренно отправлялся в Кащенкусдаваться.
Однажды я увидела его в книжном на Садовой, куда мы с Флавием заскочили глянуть, есть ли там моя книга, на закате второго тысячелетия у меня вышел маленький роман о любви.
В эту вещицу Флавий внес колоссальный вклад. Каждый вечер он звонил и спрашивал:
Роман-то пишешь? Ну, пиши-пиши
Это был могучий стимул для поступательного движения.
Еще он говорил:
Не забывай: где есть лучшие куски, обязательно должны быть и худшие. Иначе как поймешь, что вот эти лучшиебез худших? Даже если худших нетих надо специально написать!
Бывало, прочитаешь ему кусочек, совсем короткий, чтобы не испытывать терпение.
А Флавий:
Тебе нужно создать такого герояпоэта, возвышенную душу, у которого метеоризм. Он с гордостью объявляет об этом во всеуслышание как о чем-то космическом. У меня такой метеоризм, говорит, что я просто летаю. Я могу улететь в небо, как ракета, и вы все еще пожалеете обо мне, что был такой поэт, а вы его не ценили. И вот он улетел Капусты наелся.
Я говорю:
Ты так тонко чувствуешь, зорко видишь
А он:
Просто есть банальности, как камешек обыкновенный, и все зависитпод каким освещением его подать. Есть необыкновенное, которое необыкновеннопри любом освещении. А есть обыкновенное серое, вот этого я очень не люблю. Его как откроешьсразу видно.
Такая у меня была подбадривающая трость Гуйшаня.
Мне в апофеозе никак не удавалась любовная сцена, на что я пожаловалась Флавию.
Запомни, сказал он, центр эпосаэто огромный вздыбленный хер. Остальное вертится вокруг и на него нанизываетсякино, цветы, взгляды, всплески. У тебя женаоборот: всё вокруг, а центра нету! Не доходит до сердцевины. Да в тебе и самой сплошь лирическое начало, ни черта эпического!
Господи, я отвечала, дай немного эпического начала взамен лирического
Эпическоевот здесь. И Флавий с достоинством указал на свое причинное место. Учти, я готов тебя исцелитьиз альтруизма, конечно, не пойми меня превратно.
А пока суд да дело, засучил рукава и самолично описал финальную сцену соития героини и ангела, по мне, так лучшую в истории мировой литературы.
Ты самая незнаменитая писательница в мире, констатировал Флавий. Твоих книг тут нет. Зато целая полка про Гитлера, пять полок про Сталина. Полка Проханова, Лимонова собрание сочинений. Сплошь националистическая литература. Везде поучениякак быть русскими, русское превыше всего и что следует предпринять, чтобы встать с колен. И это в таком магазине, уважаемом! Какие-то непонятные издательства с антиамериканскими настроениями, всех разоблачают, особенно либералов и западников Кошмар. Видно, как идет планомерная пропаганда этого дела. Что тут стряслось? Сменилось руководство? Может, теперь в книжном магазине директорфашист? Ладно, пойду в детский отдел, отдышусь над Щедрым деревом Шела Силверстайна, немного успокоюсь