И что же? При чем тут автомобильные гонки?! Почему внимание сосредоточивается даже на таком пустяке, как отказ космонавта попробовать свекольный салат, а банальная фраза: “Спасибо, я не любитель свёклы…” — вдруг как-то иначе освещает его самого и все им сделанное?
Разговор меж тем окончательно зачадил, и в улыбке хозяина, которой он одарял всех, все отчётливей проступала мука.
— Есть тост, — не выдержал Гаршин, и все удивлённо притихли, поскольку знали, что тосты он говорить не умеет.
— Космос и косметика — слова одного корня, вот что я хочу сказать! Но космос далёк, хотя и велик, напоминает о себе редко, тогда как косметика, если брать это понятие широко, вездесуща. Она в некотором роде как воздух, которым нельзя не дышать. Но эта спёртость ощутима и тогда, когда… Короче, если косметика каждодневна, то…
“Влип!” — холодея, подумал Гаршин, чувствуя себя не в силах выпутаться из сложных разветвлений мысли и тонко, главное, необидно закруглить тост.
— Словом, за умение всегда различать космос и косметику в их противоположности…
— В единстве! — внезапно подхватил космонавт. — Ведь что? — Он быстро взглянул на окружающих. — Изначально у греков космос означал порядок, гармонию, лад мировой красоты…
— Которая не только у греков считалась синонимом счастья! — обрадованно согласился Гаршин.
— Именно. Космос как физическую протяжённость мы бодро осваиваем. И житейски чувствуем себя в нём, как в непривычном, ещё не по росту, костюме. Нужны, необычайно нужны такие искатели новой гармонии, которые и о былом античном смысле презренной косметики вспомнят. Простите, не знаю вашего имени…
— Сергей Павлович Гаршин, искусствовед, — торопливо подсказал хозяин.
— Вот как? — Космонавт пристально посмотрел на Гаршина. — Живопись, скульптура, кино?
— Живопись, — смущённо ответил тот.
— Древняя?
— Нет, современная.
— Хорошо! Уйдя в философию, я, извините, сбил ваш тост. Что же, за единство мысли, чувства и дела, за их гармонию, не так ли?
Все шумно и облегчённо потянулись чокаться. Улучив момент, космонавт наклонился к хозяину. Тот быстро закивал. Гаршин ничего не расслышал, но обострённое чутьё подсказало, что разговор о нем. Позже, когда все поднялись из-за стола, космонавт остановил его.
— Вы не можете заехать ко мне? Есть небольшое, связанное с искусством дело, и вы для него кажетесь подходящим человеком.
Все выглядело так, будто тяжёлая рука космонавта отдыхает на руле и будто машина идёт своей волей, ювелирно вписываясь в просветы движения, чтобы тут же стремительно обогнать всех. Массивное, с крутыми надбровными дугами лицо космонавта напоминало Гаршину кого-то, он так и не уловил кого. Телевидение и снимки скрадывали это сходство. Сейчас беглое скольжение глубоких уличных теней огрубило лепку лица, и Гаршин наконец понял, кого напоминает его новый знакомый. Древнего, чей портрет был в школьном учебнике, охотника на мамонтов!
Ничего удивительного в этом не было — облик человека мало изменился за последний десяток тысячелетий. Все же наблюдение поразило Гаршина. Черт знает что! И мозг прежний, не только лицо, а давно ли человек валил мамонта, и вот теперь он кладёт к своим ногам целые планеты… Что же будет его трофеем завтра?
— Трудно вам, Сергей Павлович, должно быть, приходится, — без улыбки сказал космонавт.
— Что?… Почему?
— Сфера такая — искусство. У нас сделано дело, так уж сделано. А у вас иногда спор на годы — шедевр появился или мазня.
— Не совсем так… Кстати, в точнейшей вроде бы геометрии работу Лобачевского ещё дольше считали бредом.
— Это родственная сфера, я не о том. Что мгновенно и всеми оценивается по достоинству? Достижение какого-нибудь полюса, покорение Джомолунгмы или рекорд в спорте. Потому, очевидно, и мы в героях ходим.
— Что справедливо. У вас за неудачу плата другая.