Вечером, после трудового дня, вернувшись в общежитие, мы обнаружили посреди нашей комнаты дополнительную кровать, а на ней грузного мужчину, уже в солидных годах и хорошо поставленным, командирским голосом. При знакомстве он оказался бывшим председателем какого-то, забытого мною за давностью событий, не очень передового колхоза из средней полосы России. То ли ему необходимо было подработать на пенсион, то ли на кооперативную квартиру для детей, уже этого я не помню. Звали его Палыч, и никакого чувства тревоги он у меня не вызвал. Единственное неудобствоэто лишняя кровать. Но и не на курорте, опять же. Проблема, в общем-то, не из разрядакость в горле. Поболтав о том, о сём, приготовились к отбою, и выключили свет
И тут тишину взорвал храп Нет. Это был не храп. Вот когда реактивный лайнер ТУ-154 м прогревает на высоких оборотах турбины, предполагая сорваться от их усилий, вместе с сотнями пассажиров, высоко в небо, то он издает нечто похожее на этот звук. Я, от неожиданности, даже обмер в своей постели. Что это? Оторопели и два моих сокамерника. Какое-то время мы слушали могучие рулады, выдаваемые Палычем, безо всяких комментариев. Потом Колек встал и включил свет. Храп немедленно прекратился. Мы с Муниром, приподнявшись на своих кроватях, смотрели на источник шума. Палыч смотрел на нас. Колек щелкнул выключателем. И наступившая тишина, немедленно, наполнилась чудовищным ревом. Колек опять включил свет. Опять тишина.
Палыч Ни хрена себе! Ты что? Издеваешься? Колек был явно озадачен.
Да какое там, издеваешься. Храплю я так
У Палыча оказалась довольно редкая болезнь. Стоило ему только закрыть глаза, и он начинал страшенно храпеть, будучи еще даже и не уснувшим.
Ну ладно Он больной А мы, скажите мне на милость, здесь при чем? К слову говоря, вот мне лично оказалось совершенно по барабану, храпит Палыч тихо, громко или еще как. Послушав его несколько минут и повосхищавшись выдаваемыми децибелами, я спокойно уснул, накрыв голову одеялом. Чего не скажешь о моих бедных сожителях. Всю ночь они развлекались включением света, бросанием в Палыча подушек и валенок и к утру дошли до состояния полной истерии. Измучив вдрызг и самого Палыча. Не спала и соседняя с нами комната. Один из её жильцов, в прошлом сиделец, Лешка Тарабаркин, несколько раз за ночь врывался в нашу комнату с намерением немедленно придушить источник невиданного храпа. И только героическими усилиями всего коллектива общежития, его удавалось остановить. Я всего этого не слышал. И прекрасно выспался. Однако сделав окончательный вывод, что две проблемыпитание и проживание, следует решать, не откладывая в долгий ящик. От своей невесты, за столь короткий срок, я получил два длинных, обстоятельных письма. Видимо, она оказалась в курсе моих хождений к Светлане и, мудро, пыталась эту ситуацию урегулировать. Поразмыслив, я решил сделать ей предложение перебраться, ещё до свадьбы, ко мне сюда, на Север. Предполагая тем самым разрубить все проблемы одним махом. Так сказать, поставить жирную точку. И начал искать варианты разрешения жилищной проблемы. На моё счастье, второй электрик с моей работы, сообщил, что его знакомый, заработавший уже и на машину, и на квартиру, собирается перебираться с семьей на Большую Землю и продает, по этому случаю, свой благоустроенный балок. Состоялся осмотр жилища и торг насчет окончательной цены. Которая вырисовалась весьма не слабой. Десять тысяч рублей за жилище на полозьях из труб, хотя и подключенное ко всем инженерным коммуникациям. А где их взять? Если приехал я без гроша в кармане, и оклад, положенный мне на работе, составлял двести пятьдесят рубликов А всяких там северных, и ещё каких-то, надбавок и добавок, мне, понятное дело, не полагалосьНужно было входить в займы. А тут дело упиралось в мою малоизвестность, для потенциальных кредиторов, по вполне понятной причине. Дело вырисовывалось безнадежным. Своими горестными размышлениями я поделился на работе с болгарином Колей Петровым.
Та-а И что? Ты над этим голову ломаешь? Я дам тебе денег
Как? Просто так, возьмешь и дашь?
А что ещё? Ты же не бежать собираешься? Если что, то у тебя балок будет. Продашьотдашь.
Вот так, удивительным образом, и эта проблема тоже уже не выглядела бесперспективной. Дело оставалось за малым. И я написал Нине обстоятельное письмо, отразив в нем свои мытарства, и изложив соображения относительно принятого решения. Сбросив послание в почтовый ящик, я вздохнул с облегчением, как человек, честно выполнивший определенную часть тяжелой работы. Как мало, все-таки, мы знаем себя, а ещё меньше окружающий нас мир. Меня перевернуло в первый же день, после отправки письма. В моем мозгу, не прерываясь ни на секунду, звучала одна и та же мысль:
Что ты наделал? Зачем? Зачем ты её вызвал?
Не понимая ни самой постановки вопроса, ни, собственно, источника, из которого этот вопрос ставился, я пытался противостоять сам себе, разбирая, в который раз, всю ситуацию по косточкам.
Но, тщетно. Не было никаких доводов разума. Сердце сжимала непонятная тоска, а что-то, генерирующее все тот же вопрос, не отпускало меня ни на минуту. Я ложился спать с этой мыслью, весь день работал с ней и, вскоре, стал похож на сумасшедшего, поскольку поймал себя на разговорах с самим собой! Единственно, что спасало меня от внимания со стороны, это всеобщая занятость моего ближайшего окружения проблемой Палыча и его храпа. Спасибо, тебе, Палыч!
Но сделать что-то, в этой ситуации, я оказался бессилен Через неделю, измученного и потерявшего всякую способность соображать, какая-то сила привела в отделение почтамта. Я написал телеграмму, в которой сообщил Нине, что ситуация изменилась и её приезд ко мне нецелесообразен.
Больше я её никогда не видел.
Никогда
Прости меня, НинаЕсли сможешь
А голос исчез.
Вместе с ним исчез и смысл моего дальнейшего пребывания в этом сером, неуютном для жизни, краю. Едва дотерпев до прихода весны, я засобирался в Ленинград, предполагая продолжение учебы в институте, трудоустройство в транс-атлантическую экспедицию и ещё что-то такое, далекое и манящее. Конечно, дорога в Ленинград лежала через мой родной дом, и я вернулся, стараясь, чтобы о моем возвращении узнало как можно меньше знакомых. Моя мама, с огромным сожалением, поведала мне, что Нина уехала, родственники её, при встрече, отворачиваются, и она меня тоже не понимает. Что я ей мог ответить? Я сам ничего не понимал. Все мои попытки взвесить свои поступки на весах разумности и необходимости, блокировались безжалостно звучащей в голове мелодией. Неважно, какой. Просто мелодия была первична, а мыслительный процесс вторичен. И он проигрывал. Как и кому об этом расскажешь, без опасения быть причисленным к сонму умалишенных? Нужно было находить объяснения, для своих близких, столь странным эскападам в моем исполнении. Тем более, что в первый же вечер, по своему приезду, как на каторгу, я потащился к Светлане. О-о Она была спокойна. Её вообще было трудно чем-нибудь вывести из себя. Мой приход она восприняла, как что-то, само собой разумеющееся. Говорить было не о чем. Как дела, чем занимаешься? И всё Просто всё
Я уехал в Питер. И жизнь большого города меня закружила в своем водовороте. Первым делом я перевелся с заочного на вечернее отделение в институте. Чтобы решить проблему с жильем, устроился на работу в шестую, транс-атлантическую экспедицию и перебрался на океанографическое, исследовательское судно «Адмирал Крузенштерн», в отдельную, любезно мне предоставленную каюту, на нижней палубе. Что, слегка, меня удивило. Ведь даже и члены экипажа, уже не первый год работавшие по найму на этом пароходе, не могли похвастать отдельной каютой. За что же мне такая привилегия? Все, впрочем, довольно быстро и разъяснилось. Пока корабль стоит у стенки, экипаж его находится на минимальном денежном довольствии. И подрабатывает, где придется и кем предложат. Несколько матросов устроилось на склад макулатуры, где в их должностные обязанности входило тюкование, непрерывно подвозимых старых газет, журналов и прочей, уже ненужной литературы. Среди современной дребедени попадались и настоящие раритеты, по разным причинам, ставшие, вдруг, ненужными и выброшенные на помойку. Несколько старых журналов, конца девятнадцатого века, оказались настолько интересными, что их принесли на «Крузенштерн», чтобы и остальные члены команды насладились высочайшим качеством полиграфии и рекламных блоков. Журналы пошли по каютам и наличие между страницами клопов, высохших до полной прозрачности, никого не смутило. Их выдули в корабельное пространство. Клопы же оказались вовсе не лишенными жизни, а пребывающими в состоянии анабиоза. И несколько кают оказались подчистую захваченными ожившими кровососами. В первую же ночь я проснулся от ощущения, что кто-то по мне ползает, а тело мое горело, как от ожога крапивой. Включив свет, я обнаружил, что все переборки и матрац кишат какими-то сущностями. Никогда до этого мне не приходилось встречаться с клопами. Весь остаток ночи я провел без сна, поскольку любая попытка прилечь, вызывала немедленную атаку этих мерзких насекомых. С трудом высидев до начала утреннего развода, я кинулся к старшему боцману за помощью. И от него и услышал всю, скорбную, историю вселения клопов на наш корабль. А также о результатах, вернее сказать о безрезультативности, непрерывно ведущейся битвы с клопами за жизненное пространство. Дошло до того, что всякого, вновь прибывшего новичка, вселяли в занятую клопами каюту, в тайной надежде, что он, что-нибудь, да и придумает. Но ничто на кровососов не действовало. Никакая современная химия не брала исторических старожилов. Такая перспектива меня не очень-то и устраивала. Отдельная каюта, после общества сидельцев и Палыча, мне казалась заслуженным благом, на которое претендовали какие-то насекомые, пусть даже и с царскими вензелями. И я решил испытать на них недавно появившееся на Кубани средство борьбы с колорадским жуком. Если кто не знает, то жук этот, по своей приспособляемости к средствам борьбы против него, фору может дать и самим клопам. Средство это называлось карбофосом и вонь распространяло такую, что не дай Бог. Написав заявление на отпуск без содержания на десять дней, я вынес свои вещи в каюту к соседям. Задраил двери, надел респиратор, поднял матрацы и откупорил небольшой, коричневый пузырек с химической отравой. Клопы насторожились. Я обмакнул кисточку в пузырек и провел первую полосу по основанию кровати. Эффект оказался поразительным. Всё пространство вокруг ожило. Клопы метались, как оглашенные. Я пересекал им пути отхода мокрыми, смертельными дорожками. Они переворачивались на спину и дохли сотнями. Через полчаса все было окончено. Я отстоял своё жилище. Распространяя вокруг себя нестерпимую вонь, сошел на берег с чувством глубокого удовлетворения. Как говаривал наш дорогой Генсек Вот только попользоваться плодами своей победы мне не довелось. В тот же день я встретил своего сослуживца, Диму, который трудился на строительстве защитного сооружениядамбы. С Димой меня связывали давние, и не всегда безоблачные, отношения. Сразу после службы мы вместе поступали в институт. Вместе познакомились и с одной очаровательной дамочкой, работавшей в паспортном столе на Каляева. Звали её Катерина и жила она возле известного всем, из старого учебника физики, Египетского моста вместе со своим четырехлетним сыном, Женькой, в отдельной, однокомнатной квартире. Молодые, беспечные абитуриенты кому хочешь голову свернут. И Екатерина взяла нас на постой. На время сдачи экзаменов. Была она умна и едко саркастична. И кому-то из нас симпатизировала. Мне, почему-то, показалась, что это касается меня. Приехав домой, я объявил своей маме, что встретил очень, ну очень достойную женщину. С ребенком. Мама повздыхала и захотела познакомиться с объектом страсти вживую. Я позвонил Екатерине и пригласил её в гости. Катя согласилась. Признаюсь. Её приезд я ожидал с огромным волнением и нетерпением. На вокзале, когда я её встречал, моё сердце барабанило в унисон с проезжающими поездами. И когда она вышла из вагона и поцеловала меня в щеку, я понялэто судьба. Навсегда. До гробовой доски. Она мило мне улыбнулась и сказала: