Вот на просеку вышла из леса молодая пара: с пояса женщины свешивалась целая связка жирных, только что пойманных кроликов, а мужчина нес корзину диких слив, собранных в лесу. Ладони Оскара были перепачканы клейкой черной мазью, которой он пользовал треснувшее копыто коня. Риффа тоже знай хлопотала: пропитывала маслом сбрую, кормила грудью меньшого, латала протершееся одеяло... и при этом ни на шаг не отходила от Ки. Она приносила ей чай и еду, не дожидаясь, пока та попросит, и то и дело смазывала приятно холодившей мазью рваные раны у нее на лице. Ки ни о чем не расспрашивали. Экая невидаль: муж и дети подевались неизвестно куда, а женщину точно злые собаки кусали. Ромни не любили растравлять раны - ни себе, ни другим. Этот народ поколениями привык к тому, что времена тяжелы и легче не делаются. Лучшим лекарством от всех бед они почитали молчание.
Мало-помалу сгустилась новая ночь, и на просеке ярче расцвели огненные цветы. Тени деревьев превратились в плотные стены бархатной тьмы, окружавшие просторный зал, крышей которому служило усыпанное звездами небо. В ночном воздухе разлилось тепло и удивительный, физически ощутимый покой. Дети заползли спать под уютные одеяла возле костров. А взрослые начали собираться к костру Риффы и Оскара. Каждый принес с собой по нескольку поленьев; их подбрасывали и подбрасывали в огонь, пока его жар из приятного не сделался нестерпимым. Ки сидела чуть в стороне от всех, накинув на плечи одно из своих меховых одеял. Рука налилась тупой болью и глухо ныла. Когда Ки моргала или открывала рот, на лице натягивались засохшие струпья. Но боль тела мало что значила по сравнению с пустотой в душе и сознанием того, что ее незадавшаяся жизнь нынче ночью должна была перемениться в очередной раз - и опять к худшему.
Никто не сказал ей ни единого слова. Ки знала обычай, исполнения которого они от нее ожидали. Ей полагалось пойти к своему фургону и вынести все, что принадлежало Свену и детям. Скорбящие не должны хранить у себя имущество мертвых. Их надо раздать друзьям, освобождая души ушедших от всего, что окружало их на земле. А то, что для Ки слишком много значило, что она не сможет отдать - она подарит огню. Когда же в повозке останется только принадлежащее самой Ки, женщины расплетут ей волосы. Они распутают узелки и косички, означавшие траур, в знак того, что время скорби миновало. И в дальнейшем будут как можно реже поминать ее мертвых, дабы не тревожить их души в том мире, куда они унеслись...
Ки молча смотрела на языки пламени, тянувшиеся к небу. Кипящие клочья огня отрывались, взлетали и гасли высоко над костром. Ки не шевелилась. Ромни ждали...
Риффа первой набралась мужества и обратилась к Ки.
- Пора, сестра, - твердо проговорила она. - Ты знаешь, как тебе следует поступить. Когда уходил твой батюшка, Аэтан, ты ведь не колеблясь сделала все, что положено. Вставай, Ки. Пора! Пора оставить скорбь в прошлом!..
Ки выдохнула только одно слово:
- Нет.
Потом она поднялась на ноги и встала рядом с Риффой, лицом к другим ромни, ожидавшим возле костра. Забытое одеяло свалилось с ее плеч, и ночной холод разбередил раненое плечо, заставив его отозваться новой болью. Ки заговорила, ощущая при каждом движении, как натягиваются на лице подсохшие порезы.
- Нет, - повторила она громко и четко, так что слышали все. - Я еще не готова сделать это, друзья... Я еще не могу отдать прошлому свою скорбь. Да, я чту ваши обычаи... они ведь стали и моими... с самого детства, с тех пор как со многими из вас мы вместе играли... Но и к сердцу своему я не могу не прислушаться. И я... я пока не готова с ними проститься. Я не готова...
Множество темных глаз смотрело на нее спокойно и прямо. Ки знала: никто не станет попрекать ее, не закричит, не рассердится. Они лишь пожалеют ее, и то про себя.