Дядьки же вошли во вкус. Дядек страдание раскалило, и они, раскалённые, друг за другом пользовали тело спереди и сзади, меняясь против часовой стрелкирот, дрочить, вход, дрочить, кончать на лицо или грудь. Настоящий конвейер. А она, обнажив «вход» бесстыдно-страдательным «раком» и упираясь руками в очередные коленки, сплёвывала сперму с губ, однообразно и беспомощно изображая неописуемую сладость и райское блаженство.
В кульминации раскалённые дядьки задействовали максимум возможностей, подключив к конвейеру и иной «вход». Страдание усугубилось, и девушка оставила все попытки притворяться.
Впрочем, теперь ей хотя бы не надо было тратить без того скудные девичьи силы, стоя на коленях, в новой модификации конвейера под ней всегда кто-то был. Она со стоном вжималась в этого «кого-то», нанизываясь на его находящийся в ней орган, пока иной «вход» тесно попирал викинг с рыжей бородой, злобно попирал шестидесятилетний старпёр, больно попирал жизнерадостный англосакс, мучительно попирал усталый негр, жгуче попирал темноволосый с проседью, грубо попирал тот, с плечистой загорелой спиной, очень грубо попирал жилистая каланча и очень больно попирал невзрачный улыбающийся тип.
Рот же больше не обращал внимания на сперму и смену сующихся органоввот с рыжим лобком, вот печальный, вот кривой, англосаксонский, вот чёрный, вот с тёмным лобком, вот красный с плечистой «головой», вот длинный со взбухшими венами, вот вот последний, если только конвейер не пожелает совершить ещё один оборот.
Ролик оборвался внезапно. Как будто изнемог. Как будто всё на свете изнемогло от того, что восемь пресыщенных жизнью мужских тел вышибают бездыханные остатки девичьей чести из тела женского, хрупкого, изнеможенного смертью. Тела, хватающегося дрожащими от страдательной страсти тонкими руками за волосатые колени. Втягивающего от боли впалый животик, уже не имеющий никакого морального права воспроизводить жизнь у себя внутри. Конвульсивно трясущего ещё не до конца сформировавшимися грудями с юными сосками, отныне предназначенными не будущей крохотной сосущей жизни, а пожирающим волосатым рукам. Нанизывающегося истекающим бесполезной истомой «входом» в жизнь для никого на эрегированные колья смерти. Изнывающего от боли иного «входа», точнее «выхода», обесчещенного настолько, что выходящее из него впредь дерьмо будет чище и правдивее, чем лживые в своей красоте ягодицы, его окружающие и скрывающие. Ищущего постылые волосатые чресла бессильно падающей блондинистой головкой, гладкий лобик которой ещё должны лобызать мама и папа на ночь, приговаривая «спокойной ночи, доченька», нежные щёчки которой ещё должны краснеть от первого поцелуя соседского мальчишки, по-детски наивные глазки которой ещё должны смотреть лишь сказки про прекрасного принца, милый вздёрнутый носик которой ещё должен обонять запах роз на школьном выпускном, ровный ротик и алые губки которой ещё должны трепетать при слове «люблю».
Полное и окончательное изнеможение. Но это там, по ту сторону монитора. А по этувсего лишь неудовлетворённость и раздражение.
Нервно покрутил колёсико «мыши», недоуменно поморгал, стряхивая с глаз липкую поволоку, сказал сам себе утробно:
Бля, е**ть. Как же я не люблю такие обломы
Свернул все «окна», вызвал «игрушку». Никак не меньше трёх часов с исступлённой невозмутимостью «стрелял» в монстров, призраков, животных и людей. Иногда позволял себе перекуры урывками.
Когда истошно заныл желудок, сбегал к холодильнику, нарезал бутерброды с колбасой, политой кетчупно-майонезным соусом. И опять «стрелял». Метко. Старался прямо в голову. Головы забавно разлетались мясом, мозгами и кровью. Кетчуп и майонез лились с колбасы на хлеб, с хлеба на пальцы, с пальцев на стол.
Уничтожение монстров, призраков, животных и людей не прекращалось ни на минуту. Только перемежёвывалось хищнически спешным жеванием бутербродов и торжествующе высокомерными ремарками:
Ой, да ладно! Да пох**, е**ть!
И лишь изредка обескураженно:
Бля, е**ть!..
Чувствовал себя самым главным самцом во Вселеннойвладыкой неба, земли и подземелья. Прочувственно чесал вспотевшую мошонку через трусы. Повысился на один уровень, вышел в астрал.
Там, в «астрале», позвонила Дашка, сказала, что едет. Посмотрел на время. Ого! 17:08. Нервно покрутил колёсико «мыши», недоуменно поморгал, стряхивая с глаз невозмутимо-исступлённую поволоку, рыгнул колбасно-кетчупно-майонезными парами.
И вот он уже по центру врывается в штрафную площадь! орал телевизор. Удар! И гол! Вы посмотрите, что делает Лу-Джи! Дубль делает Лу-Джи! Вы слышите, что скандируют болельщики? Слышите? Лу-Джи! Лу-Джи! Лу-Джи!
Трибуны отчётливо гудели многоголосым «Лужи! Лужи! Лужи!». На повторе раскосый брюнет финтом «а-ля Зидан» обошёл защитника, здоровенного негра с ослепительно белыми зубами, и пробил в дальний от вратаря угол ворот. Вратарь не шелохнулся.
В беснующемся жёлтом море болельщиков крупным планом показали пышногрудую блондинку с жёлтым шарфом. Она прыгала и ликовала, вертя головой по сторонам и закрывая рот руками. В её глазах было что-то животное.
Схватил пульт, с силой нажал на кнопку. Футбол достал. Слишком много футбола для воскресенья. Для футбола нужно много пива, и чтобы играли наши. И чтобы завтра был не понедельник. А между тем уже вечер воскресенья
Мысли, возвращаясь, понемногу насыщались реальностью. Итак. Зевнул. Пёрнул. Рыгнул. Ощутил, как набегающими толчками нарождался «стояк». Х**и «итак»?.. Исподлобья взглянул на притихший экран.
На чёрном поле ползли белые буквы: «Фильм Александра Мухина», «В главных ролях: Сергей Серов, Дарья Мокрая». Тягучая череда других имён, короткая пауза, и из черноты медленно высветилась надпись «ТЕЛО». Зашуршал дождь. Безнадёжное небо, обложенное тяжёлыми тучами. Серые девятиэтажные и шестнадцатиэтажные коробки, закованные в асфальт. В асфальте многочисленные выбоины. В выбоинах лужи. В лужах, сливаясь с дождём и грязью, мокли припаркованные машины.
Из одной машины вылез толстомордый дядька в дорогом лоснящемся пиджаке и наступил в лужу. Мимо него, задумчиво сутулясь под зонтом, прошёл лысый старикан в очках и нырнул в подъезд ближайшей шестнадцатиэтажки. В подъезде с бутылкой пива стояло длинноволосое существо неопределённого пола. Дождь. Мучительно долгие планы. Всё в мокром и сером.
Лысый старикан в очках мучительно долго ехал в лифте. За его спиной на стене лифта среди неприличных слов и изображений красовалось небольшое граффити. Кажется, это была женская грудь. Точно, одна сиська спряталась за головой старикана, другая располагалась возле его левого уха.
Вместе со стариканом ехали ещё двое: справа курчавенький парень, в дальнем углу невзрачный типок пожилого возраста. Курчавенький вышел на восьмом. Невзрачный типок отлип от угла и протянул старикану руку:
Моя фамилия Фасоленко.
Старикан никак не отреагировал. Типок вежливо улыбнулся и спросил:
Как вы относитесь к захоронению тела Ленина?
Не дождавшись ответа, продолжил:
Говорят, он победил серость на дорогах и оказался в дураках. Знаете, как говорили либералы? В России две беды: дураки и дороги. А консерваторы им отвечали: «В России две беды: дураки и либералы. Хотя это одно и то же». Заметьте, о дорогах ничего не сказали. Вы нигде не читали о том, что Ленин победил серость на дорогах? Я тоже нигде не читал, но почему-то эта фраза не даёт мне покоя. Я даже специально ходил в мавзолей, прислушивался к телу Ленина. Ничего не услышал. Он лежит такой серый, знаете У меня от его серости сразу мокро стало вот здесьтипок хлопнул себя между ног и перешёл на шёпот: Скажите, вам нравятся азиаточки?..
Отстань, сказал старикан, а потом невозмутимо и степенно удалился.
Невзрачный типок вежливо улыбался ему вслед, пока дверцы лифта не захлопнулись. Из квартиры напротив возник, громыхая увесистым пакетом, набитым пустыми пивными бутылками и банками, молодой поп в рясе. Его шею увенчивала ослепительная жёлтая цепь, на которой болтался такой же ослепительно жёлтый крест.
Здрасьте, хмуро изрёк поп.
Старикан никак не отреагировал. Он щёлкнул ключом в замке изрисованной граффити деревянной двери, открыл и исчез за ней.