Кажется, примерно в тот период я задала один вопрос. Удивительно, почему я не подумала об этом раньше? Я давно была хозяйкой «Паданарама», но ни разу не пришло в голову спросить.
Как-то я вернулась из школы с подругой, которую пригласила на чай. Ее изумление при виде «Паданарама» и почти благоговейный трепет порадовали меня. Я проводила подружку до входной двери, затем вернулась в гостиную, где сидели мама и Свонни, которая, как обычно по средам, приехала навестить нас.
Они разговаривали по-датски, как всегда друг с другом, с Mormor и с дядей Кеном в те редкие моменты, когда встречались с ним. Они обе родились в Англии, а не в Дании, как Кен, но датский язык был для них родным, первым, они выучили его на коленях своей матери.
При моем появлении Свонни, как всегда, прервалась на полуслове и перешла на английский. Тихо, ровно, глотая гласные звуки, она закончила предложение с интонацией изящно понижающегося пентаметра.
Почему Morfar смастерил «Паданарам» для мамы, а не для тебя, тетя Свонни? спросила я, и сразу почувствовала, что сделала ошибку, или, как говорят французы, faux pasневерный шаг. Нельзя было задавать этот вопрос. Они смутятся и огорчатся. Но, взглянув на них, я сразу поняла, что зря тревожусь. Похоже, я не сказала ничего предосудительного или обидного. Они не переглянулись многозначительно, не встревожились. Мама просто пожала плечами и улыбнулась. Свонни же это развлекло. Но она была готова объяснить. Она всегда казалась честной и открытой, как и все женщины в нашей семье, готовой рассказать все, не скрывая эмоций. Коварная откровенность, которая вводит в заблуждение и злит скорее, чем простодушие. Откровенность, которая кажется импульсивной и спонтанной, тогда как на самом деле под ее маской скрываются истинные страсти.
Свонни ответила прямо, даже весело:
Он не любил меня.
Но это неправда, Свонни! немедленно запротестовала мама.
Тебе просто не нравится эта правда.
Конечно не нравится, но не в этом дело! Когда ты была маленькой, Far и Mor жили не в таком доме, чтобы по нему захотелось сделать кукольный. Они жили на Стэмфорд-Хилл. Я родилась там. Никто бы не стал делать кукольный домик, похожий на тот, что на Ревенсдейл-роуд.
А с какой это стати, возразила Свонни, мастер должен копировать собственный дом? Он мог взять за образец чей-нибудь ещеразве нет? Или просто придумать. Я ведь могу признать правдупочему не можешь ты? Он никогда не любил меня, вообще едва замечал. Это ты была его долгожданной дочерью. Она искоса взглянула на маму, очаровательно, почти кокетливо улыбнулась. Но у мамы я была любимицей, и спорить нечего. Никто не возразил. И сейчас, и всегда буду! добавила Свонни и рассмеялась.
Ну и слава богу! откликнулась моя мама.
Скандинавы решили проблему, как различать своих бабушек и дедушек. Им не нужно думать, которую из бабушек называть «бабушка», а которую«бабуля». То же самое и с дедушками. У датчан нет нелепой манеры говорить «дедушка Смит» и «дедушка Джонс». Мать матери называют «Mormor», отца матери«Morfar». Точно так же со стороны отца«Farmor» и «Farfar». Сколько себя помню, я называла свою бабушку Mormor, потому что и моя Mormor называла свою бабушку так же. Я никогда не задумывалась над этим, пока не пошла в школу и дети не стали смеяться и дразнить меня. И только тогда я научилась называть Mormor бабушкой, а, рассказывая о «Паданараме», упоминать не Morfar, а дедушку. Прежние обращения остались только в семье или когда я непосредственно говорила с Mormor. В этой книге я лишь иногда буду называть их Mormor и Morfar, но гораздо чащепо именам, данным при крещении, то есть Астой и Расмусом. Эта история не мною придумана, я скорее наблюдаю и записываю, я смотрю изнутри, как член семьи. Mormor и Morfar не выступают как мои бабушка и дедушка, они сами по себе, Аста и Расмус Вестербю, датские иммигранты, в неблагоприятное время приехавшие в замкнутую и неприязненно относящуюся к иностранцам страну. Это создатель кукольного домика и его жена. Женщина, которая ведет дневники, и ее муж.
Но эта история не только о них, хотя они играют важную роль. Не о моей маме, для которой был сделан кукольный домик. Не о Джеке и Кене, урожденных Моэнсе и Кнуде, ни о Хансине Финк и ее потомках. Это история о самой Свонни, старшей дочери моей бабушки, Сванхильд Асте Вибеке Кьяр, урожденной Вестербю.
Но, возможно, и не Вестербю.
Мои родители были вынуждены пожениться. В 1940 году эта процедура оказалась довольно постыдной, однако выбора не было. Мать никогда не делала из этого секрета и с откровенностью Вестербю поведала мне обо всем. Она вышла замуж в августе, а уже в декабре родилась я. Незадолго до этого, в последние дни битвы за Англию, мой отец, пилот истребителя, на восемь лет младше мамы, сгорел в «Спитфайре» над графством Кент. Mormor и Свонни тоже иногда рассказывали историю поспешного замужества моей мамы. Morfar тогда пришел в ярость, возмущался, обещал (явно на словах) отречься от любимого чада. Смешно, но он грозился отобрать кукольный домик. На «Паданарам», игрушку, сделанную только для нее и принадлежавшую только ей, женщина, сбившаяся с пути, не имеет права.
Отец занимал более высокое положение в обществе, чем мать, и говорили, что, женившись на Марии Вестербю, он опустился на ступень или две. Его отец, сквайр, владел поместьем в Сомерсете, мать происходила из высшего общества. Однако эти бледные седовласые люди, худощавые, обходительные и неизменно учтивые, приняли вдову своего сына, будто она не работала официанткой в офицерской столовой, а была дочерью кого-то из соседей-землевладельцев. Раз в году мы проводили неделю в их небольшом поместье недалеко от Тонтона. Мне запомнились их тихие голоса, невероятная доброта и рассеянность. Особенно рассеян был дедушка Истбрук, и я спрашивала маму, не спит ли он, когда разговаривает.
Совсем другими были дедушка и бабушка, которые жили рядом. Они приехали в Восточный Лондон в 1905 году ипо выражению, которое для них ничего бы не значило, «продвинулись», переселившись в дом получше, на север. «Паданарам» оказался вершиной их «продвижения». В начале тридцатых, во времена Депрессии, бизнес Morfar рухнул, что вынудило их переехать в убогую, захудалую виллу на Кроуч-Хилл. В семье ее называли не иначе как по номеру«Девяносто восьмой».
Сейчас мне кажется, я всегда считала их людьми с сомнительной репутацией. Что они походили на повзрослевших хиппи, хотя в пятидесятых хиппи не было еще и в помине. В отличие от Истбруков, они не были решительными и надежными людьми, и даже в пожилом возрасте оставались капризными как дети. Morfar был жестоким и вспыльчивым, постоянно сожалел об упущенных возможностях и в неудачах винил всех, кроме себя.
Высокий, стройный, с неизменной бородкой (по словам женычтобы скрыть безвольный подбородок), он каждое воскресенье приезжал к нам, чтобы поболтать с «женихом» моей мамы. У мамы было много таких «женихов», по очереди конечно, но ни за кого она так и не вышла, вероятно и не собиралась. Без сомнения, они были ее любовниками, но даже если и так, вела она себя крайне благоразумно и никогда не оставляла их на ночь. Morfar очень подружился с одним из них, с первым или вторым, я не помню, и каждый раз добрых два часа пересказывал ему свою жизнь.
Правильно говорить по-английски он так и не научился. Речь, конечно же, стала беглой, но безграмотной. Он ошибался в каждой фразе. Девять из десяти слов коверкал. Особенно плохо ему давались звуки «д» и «в», он превращал их в «т» и «ф». Перечитывая эти строки, я понимаю, как безжалостно это звучит, насколько некрасиво так писать о пожилом человеке, но никто из его знакомых не видел Morfar в таком свете. Он был настолько самоуверен, настолько убежден в своем превосходстве над всеми и нечувствителен, что считал себя полиглотом и хвастался, будто одинаково силен в датском, английском и немецком. Причем до такой степени, что ему приходится замолкать и соображать, на каком языке он говорит.
Обычно он устраивался в нашей гостиной за чашкой сладкого чая и вываливал на жениха матери груду скорбных воспоминаний. Говорил он с негодованием, по ходу беседы периодически распалялся и обрушивал свой огромный узловатый кулак на кофейный столик. Из его высказываний следовало, что все партнеры по рискованному бизнесу обманывали, или, как он часто повторял, «наттуфали» его.