Зрачок поврежденного глаза казался очень маленьким под падающим сверху светом, но все равно видно было, что он увеличен.
Бегемот замурлыкал и потерся о ее ногу. Айман наклонилась, и в ладонь ткнулся кошачий нос.
В «Мастере и Маргарите» Бегемот говорящий кот, который ходит на задних лапах и появляется в Москве в компании с дьяволом.
А еще это имя библейского зверя, рожденного во влажных углах подземелья. Чудовище, у которого ноги, как медные трубы, кости как железные прутья.
Мысли Айман прервал зажужжавший телефон.
Звонил коллега из «Лилии»; во время беседы Айман наводила в квартире порядок. Собрала одежду в прихожей, повесила хиджаб к остальным покрывалам в стоящий в спальне шкаф.
Коллега сказал, что беспокоится за Марию.
Ты связывалась с ней?
Нет, ответила Айман. Мы не так хорошо знаем друг друга, я работаю в основном с Ваньей, но, может, Исаак знает ее? Ты говорил с ним?
Да, он пытался дозвониться до нее, но безуспешно. А сейчас он собрался в Берлин.
«Берлин?» подумала Айман, припоминая, что познакомилась с Исааком почти четыре года назад. А чуть позже он представил ее художнику Ингу, писательнице Эдит и журналисту Полу, которые, вот забавно, оказались приемными родителями Ваньи. Группка шведов, образовавших творческий мини-кластер в Берлине.
Теперь их объединяло название «Лилия», хотя Ингу не преподавал там с тех пор, как заболел. После кровоизлияния в мозг, случившегося в день его шестидесятипятилетия, Ингу жил в пансионате в Стрэнгнэсе, и Айман мучили угрызения совести из-за того, что она давно не навещала его. Может, предложить Исааку съездить к нему вместе?
С Эдит и Полом она теперь тоже общалась редко, ограничиваясь только телефонными разговорами, да и то чаще всего, если дело касалось Ваньи.
Я сегодня встречалась с Ваньей в «Лилии», сказала Айман коллеге. Она понемножку начинает заниматься переплетным делом. Я могу спросить ее, куда запропастилась Мария.
Когда они попрощались, Айман почему-то вспомнила первые слова Исаака, обращенные к ней. Они встретились в баре гостиницы в старом Восточном Берлине. «Ich liebe dich», сказал он, и когда она спросила почему, он ответил, что просто заучил эту фразу.
Это был период, когда Айман чувствовала какую-то безмерную незащищенность. Она словно ступала по стеклянной крыше, смертельно боясь, что та треснет. Может, из-за тех трех слов она и открылась перед Исааком? Ich liebe dich. Айман не знала. Но, во всяком случае, она рассказала Исааку, что находится в Берлине потому, что сбежала от своего брата.
Насыпав Бегемоту сухого корма, Айман села у монокуляра и открутила закрывающий линзу экран.
Иногда ей казалось, что незнакомцы там, внизу, на улице, заменили ей настоящих друзей.
Вот почтальон входит в подъезд дома напротив. Это молодой человек, который частенько непонятно почему подолгу задерживается именно в этом подъезде, и Айман выяснила, что причина живущая там женщина. Почтальону едва исполнилось двадцать, а женщина уже весьма зрелого возраста.
Почти каждый день происходило пугающее свидание между тем, что цветет поздно, и тем, что цветет рано, и все это Айман знала, ни разу не направив свою трубу на окна той женщины.
Она не шпион.
Вскоре письмоносец, улыбаясь, вышел из подъезда; пошел дождь, и люди попрятались или заторопились по тротуарам. Какой-то мужчина с карликовым пуделем на поводке дождь застал его врасплох накрыл голову кожаной курткой, а собачка скакала рядом; на автобусной остановке женщина жалась под зонтиком, а маленькая девочка прыгала в луже на тротуаре, не обращая внимания на дождь. Дети и животные пользовались случаем и наслаждались от души.
На другой стороне улицы Айман заметила человека, похожего на ее соседа, тоже одетого в черное и с длинными темными волосами. Кажется, дождь ему нисколько не мешал.
ВаньяНивсёдер
Да сделай же потише! заорал Пол, вставая в дверях.
Ванья обернулась и посмотрела ему в глаза.
Тебе мешает? спросила она и улыбнулась своей самой приветливой улыбкой. Ей хотелось взбесить его, вывести из себя. Стать трещиной на фасаде, мухой в супе или ячменем на глазу. Он особенно раздражительный, когда выпьет. А выпивает он в последнее время часто.
Пол прошагал к стереосистеме и выключил ее.
Что за дерьмо ты слушаешь? спросил он и уселся на край кровати.
Тебе такого не понять, ответила Ванья, по-прежнему улыбаясь. Ты слишком занят собой. Слишком боишься.
В каком смысле боюсь?
Ты не осмеливаешься видеть мир таким, какой он есть.
А ты, конечно, осмеливаешься. Или эти, которых ты слушаешь.
Ага.
Что за группа?
Это не группа. Это мы с Марией.
Почему ты мне ничего об этом не рассказывала?
А ты спрашивал?
Как называется песня?
«Гниющая земля». «Земля» через «е».
И я тоже пропащая душа? Как там сказано?
При виде его натянутой улыбки Ванья все поняла. Явился злой как чёрт, а теперь хочет перемирия и потому притворяется заинтересованным. Отличная возможность еще позлить его; Ванья полистала свой дневник. Нашла текст Марии. Прочитала вслух:
«На земле без людей никто не спросит, что такое добро и что такое зло. Жизнь есть жизнь, тараканы это или гомо сапиенс. Жизнь может быть вакуумом. Земля просуществует и без людей. На земле без людей мораль из правил жизни превращается в помеху. Слабый не должен жить. На земле без людей этика лишь тщеславие и роскошь».
Я, может, несколько старомоден, но разве текст песни не должен быть в рифму?
Сейчас будет пауза. Мария читает, а потом мы понизили звук.
Понизили звук?
Да. Сейчас это можно сделать.
Окей. Послушаем.
Ему все еще интересно, подумала Ванья. Он сегодня терпеливый.
«Земля царство боли и агонии. Она творение Сатаны в той же мере, в какой она творение Бога. На земле без людей невыдуманный Бог существовал бы ради себя самого. С шлифовальным диском над радужной оболочкой слепота существует лишь для зрячих. Слава тебе, Сатана. Слава тебе, Бессмысленность. Да здравствует все, что рождено, чтобы умереть. Да здравствует пустота, тьма и боль. Омега».
Ванья отложила дневник.
Ты что, сатанистка? спросил Пол, и на виске у него снова надулась жила.
Дурак.
Пять секунд молчания. Ванья предположила, что он успокоился.
Она надела наушники и подключила их к стереосистеме. Включив музыку и увеличив громкость, она увидела, как Пол поднимается с кровати и выходит.
И вид у него при этом грустный.
Она открыла глаза в полной темноте и попыталась не думать.
Мария получила бандероль и сделала это.
Мария решилась.
Ванье не хотелось вспоминал разговор с матерью Марии. Слезы, непонимание и вранье: мол, она понятия ни о чем не имела.
Прокладка вонючая, подумала тогда Ванья, однако промолчала.
Надо было сказать: «Я знаю, что ты знаешь, почему Мария покончила с собой. Слушай, ты, жирная, вечно жрущая чипсы шлюха. Ты пьёшь, и у Марии больше не было сил подтирать твою блевотину. Она больше не знала, что говорить, когда звонил твой начальник и спрашивал, почему ты не на работе. Вранье закончилось, и она не знала, что говорить в страховой кассе, на бирже труда, домовладельцу, в банке, судебному исполнителю, чёрту в ступе Мария хотела другого, но ты стояла у нее на пути».
Но Ванья всего этого не сказала. Она только молчала и всхлипывала.
Ванья ненадолго зажмурилась. Никакой разницы, открыты у тебя глаза или закрыты. Чернейшая чернота. Она знала если сидишь в подвале без окон, то в этом подвале станет в пятьдесят тысяч раз темнее, если туда проникнет луч солнца.
Иными словами, абсолютная чёртова темнота. Вот как сейчас.
Чернота, которую можно резать ножом. Чернота, которую можно есть.
В полной темноте все одинаковы, думала она. Никто не красавец, и никто не урод. Ни высокий, ни низкий. Абсолютная темнота это справедливость, и все такие, какие есть.
Слепота должна быть обязательным условием жизни.
Ходят слухи, что Голод выколол себе глаза вязальными спицами. Якобы есть фотографии, доказательство. Все ради абсолютного безучастия, чтобы только мысли главное.