Иво мысленно повторил то, что уже знал о новой девушке. Мария Альвенгрен. Семнадцать лет. Долгая история лечения в психиатрическом отделении. На этот раз девушка выпила коктейль из водки и хлора, после чего прыгнула с балкона, пролетела пять этажей и приземлилась спиной на раму велосипеда. Человеческое тело не создано для таких перегрузок.
У Иво было предположение, почему девушка выпила такую смесь. Возможно, она пыталась приготовить подобие хлоргидрата снотворного, которое раньше было в ходу в психиатрических лечебницах, но которое в Швеции изъяли из употребления почти двадцать лет назад. Хлор вступает в реакцию с этанолом, который окисляется в ацетальдегид; иными словами, эффект от принятого девушкой количества смеси был неблагоприятным для здоровья.
Вопрос в том, проглотила ли она что-то еще. Девушка с соседнего стола опустошила две упаковки рогипнола с бутылкой водки.
Пять минут спустя Иво осмотрел вскрытый живот Марии.
Этого не может быть, подумал он.
Желудок был наполнен какой-то серой слякотью.
Бумага.
Огромное количество бумаги, разъеденной водкой, хлоркой и желудочным соком. Похоже, девушка съела целую книгу.
ХуртигКвартал Крунуберг
Ее как будто уже вскрыли, произнес Иво Андрич, и Хуртиг сначала решил, что ослышался на линии были помехи.
К тому же, когда он услышал имя девушки и где она жила, ему стало нехорошо. Надо немедленно проверить, нет ли здесь связи с молодежным центром «Лилия». Некая Мария Альвенгрен из Салема неважно себя чувствовала и вот теперь покончила с собой. Хуртиг надеялся, что это не та девушка, с которой работал Исаак.
В животе Марии полно бумаги, сообщил Иво и продолжил со своей всегдашней обстоятельностью: Согласно закону, все, что изымается из тела во время вскрытия и что не сохраняют в качестве доказательств, складывается обратно, но статьи закона ничего не говорят о том, что делать, если изрезанные органы смешиваются друг с другом в совершенном беспорядке, расползаются по всему телу. Когда нужно заполнить пустоты, производящий вскрытие пользуется бумагой. Если специалист аккуратен, он может сделать это, соблюдая уважение к покойному. Однако очень немногие мои коллеги так поступают, считая подобное пустой тратой времени. Они делают то, что требует закон, но не более того. Я не одобряю их отношения и эту вечную мятую бумагу.
Я не очень понял, перебил Хуртиг, Марию Альвенгрен уже вскрывали?
Я сказал ее как будто уже вскрыли. Она проглотила значительное количество бумаги. Кое-где остались фрагменты текста, и я посмотрю, можно ли что-нибудь разобрать. Но мне понадобится время. Я еще позвоню.
Они попрощались, и Хуртиг вернулся к странным отчетам о самоубийствах.
Его не оставляли воспоминания о сестре. Дыра у нее в сердце была слишком глубокой, тьма слишком плотной. Нить, бывшая спасательным тросом, оказалась слишком непрочной, и Хуртиг не мог побороть отчаяние, снова столкнувшись с тем, что молодые люди устали от жизни. Отказались жить. Сказали спасибо, нет.
Когда первое горькое горе улеглось, он разозлился на сестру: она словно дисквалифицировала его. И вот сейчас перед ним четырнадцать отчетов, в которых говорится о молодых людях, сделавших то же самое.
Хуртиг снова достал телефон. Через две минуты он получил подтверждение того, что погибшая именно та девушка, с которой Исаак говорил на Рунмарё. Ее мобильный телефон разбился после падения с балкона, но техники сумели частично собрать его.
Исаак был последним, с кем разговаривала Мария Альвенгрен, и Хуртиг не знал, как он воспримет новость. Сейчас, во всяком случае, звонить не стоило.
Полицейская машина уехала, чтобы привезти Айман Черникову на допрос; полицейские должны были вернуться в течение получаса. Может, чуть позже, если час пик уже начался.
Хуртиг сунул кассету в магнитофон. На футляре значилось «Pecka and the Peckers» и «Los Bohemos». Он проверил названия. На одной из пленок было имя известного шведского музыканта-ударника. Обе кассеты записаны в Евле в восьмидесятые годы; учитывая то, что он читал об Айман Черниковой, это казалось логичным. Хуртиг связывался с миграционным ведомством и получил копии собеседований тамошних чиновников с Черниковой, когда она просила политического убежища. Она тогда жила в Евле.
Из магнитофона послышалось потрескивание, потом одинокое фортепиано. Несколько печальных звуков, похожих на народную мелодию. Мелодический рисунок монотонно повторялся. Наконец та рок-гитара, и голос проревел: «Ах, ногти я вырвал из пальцев, руки свои изодрал я в кровь, в боль о горы и потемневший лес, о черное неба железо, о холодную землю!»
Именно это слушал пятнадцатилетний мальчик из Кальмара, когда лежал в ванне, косо порезав вены ножом, позаимствованным у отца, одинокого полоукладчика, у которого на руках после смерти жены от рака осталось четверо детей. Тот мальчик был младшим. Отличные отметки в школе, но, по словам учителей, он был не такой, как все. Держался особняком. Ничем не интересовался, кроме музыки и компьютерной игры «World of Warcraft».
Экипаж патрульной машины сообщил, что Черникову скоро привезут в управление.
Хуртиг выключил магнитофон и приготовился к встрече с женщиной, которая, может быть, объяснит, почему ее кассеты нашли у четырнадцати молодых людей, покончивших с собой.
«Ужас, ужас мне жребием стал, болью гортани, воплем души во вселенной»
Запись длилась десять минут двадцать пять секунд.
10.25.
АйманКвартал Крунуберг
Айман Черникова? Год рождения тысяча девятьсот семидесятый?
Она кивнула.
Все верно, подтвердила она и села чуть по-другому. В полицейских было что-то, от чего ей стало неуютно. Они были ей не то чтобы неприятны, скорее чужаки, и от этого кожа покрывалась мурашками. Уже когда ее ввели в кабинет и Хуртиг поздоровался с ней, в груди разлилось жжение. Она разнервничалась? Нет, с чего бы? Ее ни в чем не обвиняют Но сердце все-таки тяжело колотилось.
Он приветливо посмотрел на нее, прежде чем заговорить.
По нашим сведениям, вы родились в Алма-Ате, в Казахстане. В возрасте трех лет родители перевезли вас в Тегеран, а в восьмилетнем в Минск. Правильно? Хуртиг откинулся всем своим длинным телом на спинку стула и провел рукой по светлым волосам. Айман подумала, что он выглядит сильным.
Да, только Алма-Ата сейчас называется Алматы.
Хуртиг, кажется, не услышал ее замечания.
Вы росли у дяди, Михаила Черникова, продолжил он. Лизнув палец, полистал бумаги в папке. Почему вы уехали из Ирана в Советский Союз?
Голос у полицейского был мягким и дружелюбным, но зачем все эти вопросы?
Я прожила с Мишей в Минске почти семь лет, когда училась в институте на отделении художественной гимнастики, объяснила Айман. Вот почему я уехала из Тегерана. Чтобы иметь возможность учиться.
Правда была не такой простой. Родители Айман умерли в тюрьме во время правления последнего шаха, Мохаммеда Резы Пахлави, и единственным, кто смог позаботиться о ней, был дядя Миша.
Айман засомневалась, достаточно ли подробно отвечает, и добавила:
И чтобы стать настоящим коммунистом, конечно.
Наверняка это есть в бумагах. А вот того, что тысячи иранцев искали убежища в Советском Союзе под предлогом верности коммунистическому учению, хотя на самом деле просто стремились уйти из-под власти шаха, а после него аятоллы, в полицейских бумагах не было. Для многих это оказалось из огня да в полымя. Но не для Айман. Она выстояла.
Айман так и не простилась со своими родителями. В Минск пришла телеграмма с коротким сообщением формальным и безличным, как уведомление телеграфного бюро.
Чьи-то отец и мать умерли от дизентерии в государственной тюрьме. Это все.
Полицейский некоторое время с интересом рассматривал ее, после чего снова начал листать бумаги.
Да, я вижу, что вы учились, сказал он немного погодя. И вижу, что были талантливой гимнасткой и бежали в Швецию во время соревнований в Мальмё. Посмотрим в восемьдесят четвертом? Сначала вы жили в Евле, а в восемьдесят девятом перебрались в Стокгольм?
Зачем он спрашивает, подумала Айман, если и так всё знает?