Ну конечно же! Они тут как тут! И со своим плакатиком! Не надоело, господа?
Толпа оглянулась, прочла и зароптала. Активисты, прорываясь сквозь плотные ряды, устремились на врага с ярко выраженным желанием начистить вражеские рыла. Их остановил снисходительный голос вождя:
Друзья мои, успокойтесь. Ну что взять с убогих? Они безнадежно проиграли, пытаясь расколоть наше движение. Вот и осталась одна маленькая радость с гнусным плакатиком по чужим митингам бегать. И не надо, защищая меня, кого-то наказывать. Меня уже давно защитило мое честное имя. Ну а по поводу того, что там написано Что же, хлестко, но бессмысленно. Сексуальное меньшинство состоит из наших сограждан. Прикажете их унижать, карать, изолировать? За что? За их психофизические отклонения? Это их дело, и никто не имеет права лезть в их монастырь со своим уставом. Я уверен, что в будущем нашем сообществе и они обретут свое место в полном равноправии со всеми. И предлагаю для них новый лозунг в противовес той бездарной нелепице, что вы сейчас видите. Итак, лозунг для сексуальных меньшинств: «Какой ты педераст, если ты не патриот!»
Толпа восторженно ревела и аплодировала.
Глава 15
Не открывая глаз, он увидел желто-оранжево-багровое пламя, рвущееся вверх и в стороны, как знамя на ветру. Края этого жаркого знамени завивались в спирали. По-прежнему, не открывая глаз, он пытался увидеть другое, но не увидел ничего, кроме этого багрового, жирно-черного костра. Ничего. Ничего.
Он застонал, открыл глаза, и белый свет резанул ему по глазам. Он полуприкрыл веки, пытаясь ресницами смягчить удар. Но ресниц не было, и он, привыкая к ослепительности мира, стараясь не смотреть в сторону окна, сквозь щель прищуренных глаз осторожно оглядывал пол и стены. Пол был дощатый, крашенный коричневой масляной краской. Недавно. Стены бледно-голубые. Рядом с его кроватью стояла облупившаяся белая тумбочка и такой же табурет. Теперь можно. Раскрыв глаза, он увидел яркий прямоугольник и белые сиротские занавески в пол-окна, делящие его прямоугольник на две половины сверкающую и матовую. В сверкающей плавала, покачиваясь, ярко-зеленая, вибрирующая мелкими березовыми листьями ветвь. Обрадовавшись, что глаза уже не болят, он еще раз осмотрел крошечную свою комнату.
Больница. Он в больнице. Как? Когда? Почему?
Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить все. Или хотя бы что-нибудь. Но на темном экране плотно сведенных век вновь возникло пламя, адское пламя и более ничего. Он закричал. Не закричал даже застонал, заревел, зарычал, зарыдал. Опомнившись, заставил себя замолчать.
Но уже прибежала на крик молоденькая толстушка в белом халате. Толстушка склонилась над ним:
Больной, вам плохо?
Он не понимал, хорошо ему или плохо, но на всякий случай ответил:
Нет.
Тогда можете подождать минуточку, да? угодливо спросила она и, не дожидаясь ответа, выбежала в коридор, не закрыв дверь. Из коридора ворвался слабый дух щей. Не стук каблуков шлепанье тапочек. И далекий голос толстушки, сообщивший кому-то:
Он очнулся, Юрий Серафимович! Я же говорила, что он сегодня очнется, вот он и очнулся!
Теперь каблуки. Твердые, решительные, мужские.
Юрий Серафимович был тридцатилетним спортивным и, судя по не дежурной, а естественной улыбке, жизнерадостным человеком. Белый халат еле слышно потрескивал, когда он присаживался на табурет рядом с кроватью. От халата исходил приятный запах чистоты и крахмала.
Как вы себя чувствуете? спросил Юрий Серафимович.
Не знаю, честно признался он.
Еще не знаете, уточнил Юрий Серафимович, теплыми пальцами посчитал пульс лежавшего в кровати и спросил застенчиво: Кто вы?
Кто я? Он как бы повторил вопрос.
Да, да, подтвердил свой вопрос Юрий Серафимович, кто вы?
Кто я? задал встречный вопрос он.
Вы не знаете, кто вы? осторожно удивился Юрий Серафимович.
Он помолчал недолго и откликнулся печальным эхом.
Я не знаю, кто я.
Успокойтесь, успокойтесь Юрий Серафимович еще раз улыбнулся, но на этот раз улыбочка была явно принужденной. Вероятно, у вас после сильнейшего шока временная потеря памяти. Это проходит, это всегда проходит.
Какой шок? Его вопросы были тяжелы и просты.
Шок, полученный вами одновременно с ожогами, вывихом правого плеча и серьезным сотрясением мозга при автокатастрофе.
Какой автокатастрофе? продолжал тупо недоумевать он.
Вы попали в автокатастрофу, терпеливо и почти по слогам, как дефективному, стал рассказывать Юрий Серафимович. Ваш автомобиль «жигули» на повороте сорвался с обрыва. Вы неместный и, вероятно, поэтому не знали коварного поворота на дороге. Ваш «жигуленок» дважды перевернулся и загорелся. И тут произошло два чуда: непонятным образом вы с таким сотрясением мозга сумели выбраться из горящей машины и бросились в нашу речку. Это первое чудо. А второе чудо, что вы, лежа без сознания в воде, не захлебнулись. Вы замечательный везунчик, и я уверен, что с вами будет все в наилучшем порядке.
Где я?
Вы в больнице.
Где я? раздраженно повторил он.
Вы в районном центре Мельники, что в двухстах верстах от Первопрестольной. Такой ответ вас устраивает?
Не знаю. Он действительно не знал, устраивает его такой ответ или нет. Он ничего не знал.
Ну напрягитесь! Напрягитесь! вдруг требовательно взмолился Юрий Серафимович, до ощутимости сжав его запястье. И вспоминайте. Не факты, не события, не людей вспоминайте самые последние свои ощущения и эмоции. Ну, ну! Ночь, вы один в автомобиле, удовлетворение от завершенного дела или азарт для завершения незавершенного Покой, тихая музыка из автомобильного радиоприемника Какая музыка? Какая музыка?
Он опять закрыл глаза. И снова не вспомнился увиделся отвратительный адский огонь. И больше ничего.
Глава 16
Иван Всеволодович Гордеев сказал:
Что ж, пора, пошли, и вздохнул прерывисто от волнения.
Чевой-то боязно! сам про себя удивился боевой генерал Алексей Юрьевич Насонов.
А бывший начальник службы безопасности движения «Патриот» Вячеслав Григорьевич Веремеев попытался отвертеться:
Мне-то что там делать? Вы на сцену идите, а я тихонько в зал пройду.
Еще чего! рявкнул генерал, обрадовавшись, что кто-то перепугался сильнее, чем он. Пойдешь с нами как миленький!
Не на сцену, а к кафедре, не в зал, а в аудиторию, машинально поправил Веремеева Иван и первым шагнул в приоткрытые высокие двери.
Классическая институтская аудитория: столы ряды по горке вверх, массивная дубовая кафедра, полукруглая площадка и на ней стол и три стула. Первым к столу на правах старожила подошел Иван. За ним генерал и совершенно потерянный Веремеев.
Все трое стояли, держась за спинки своих стульев. Генерал посредине, Иван справа, Веремеев слева. Заговорил Иван:
Друзья. Я с определенным душевным трепетом открываю сегодняшнее наше собрание. Замолчал. Осмотрел зал, разглядывая знакомые и незнакомые лица. Белоснежные рубашки (почти все сняли пиджаки), неяркие галстуки, короткие прически. Спокойные, уверенные глаза. Серьезные мимолетные полуулыбки. В левом углу строгие дамы.
Друзья, с надеждой повторил Иван. Наше сиюминутное пребывание на некоем начальственном отдалении от вас не более как стечение обстоятельств. Ни формального, ни тем более морального права быть в президиуме нашего собрания мы не имеем. Алексей Юрьевич, Вячеслав Григорьевич и я у этого стола только потому, что мы трое были техническими организаторами и можем ответить на вопросы, связанные с предварительной нашей работой
Иван, тебе не хуже моего известно, что самоуничижение суть тайная гордыня. Ой, смотри у нас! перебил сидевший в первом ряду мощный блондин, прямо-таки викинг. Выставленный в проход (ноги викинга в ряду не умещались) его дорогой башмак сверкал в солнечном луче.
Знакомый звонкий голос добавил с галерки:
Ванька, не ломай ваньку!
Все дружелюбно рассмеялись. Викинг, дождавшись всеобщего успокоения, потребовал:
К делу, к делу, Иван. Нам упущенное время еще наверстывать. Опоздали, сильно опоздали.