Что ты ответил?
Не думаю. Я ни разу не был у дантиста, никогда. У меня очень хорошие зубы.
Левис наклонился ко мне и пальцем приподнял верхнюю губу, чтобы доказать свою правоту. Зубы у него были, как у волка, белые и острые. Я кивнула.
А потом?
А потом ничего. Он что-то пробормотал и сказал, что это честь для меня, что он мной интересуется, или что-то в этом роде. Что он собирается купить мой контракт, он сделает мне карьеру, э как это он сказал производящую впечатление карьеру. Тут он расхохотался. Производящую впечатление мне Я ответил, что мне все равно и я хочу только заработать кучу денег. Ты знаешь, я нашел «роллс».
Что?
Я же говорю, «роллс», ты на днях говорила о таком с Паулем, в который можно войти, не сгибаясь. Я нашел его для тебя. Ему лет двадцать, он очень высокий, а внутри весь золотой. Мы получим его на следующей неделе. Болтон дал мне достаточно денег для первого взноса, и я его внес.
На мгновение я остолбенела.
Ты хочешь сказать, что купил мне «роллс»?
Разве ты не хотела его иметь?
И ты полагаешь, что и дальше будешь осуществлять все мои школьные мечты? Ты с ума сошел.
Левис успокаивающе махнул рукой, жест, более уместный для мужчины зрелых лет. Наши роли переменялись. Отношения, до того бывшие платоническими, теперь становились просто смешными. Трогательными, но смешными. По моему лицу Левис все понял, так как тут же надулся.
Я думал, тебе будет приятно Извини, я должен уйти сегодня вечером.
Прежде чем я успела что-либо сказать, он встал и скрылся в доме. Терзаемая раскаянием, я отправилась спать, около полуночи поднялась, чтобы написать Левису письмо с благодарностью и извинениями столь приторными, что пришлось в конце концов вычеркнуть несколько фраз. Зайдя в комнату Левиса, я сунула письмо под подушку и еще долго не могла заснуть, ожидая его возвращения. В четыре утра Левис еще не появился, и, со смесью облегчения и грусти, я заключила, что он, наконец, нашел любовницу.
Чтобы хоть немного выспаться, я отключила телефон; позевывая, появилась в студии лишь к полудню и, естественно, оказалась не в курсе последних событий. Когда я вошла, Кэнди подпрыгнула в кресле, глаза у нее были совершенно бешеные. Уж не укусила ее электрическая пишущая машинка, подумала я. Она обняла меня за шею:
Что ты думаешь об этом, Дороти? Что ты думаешь?
Бог мой, о чем?
Я увидела перед собой грандиозную перспективу нового контракта, за который хорошо заплатят. Я как раз простаивала, и Кэнди не позволила бы мне отказаться от работы. Вопреки тому, что я, очевидно, вполне здорова, каждый, с самого моего детства, считал своим долгом приглядывать за мной, словно за умственно отсталой.
Ты ничего не знаешь? блаженство, разлившееся по ее лицу, породило во мне сомнения. Джерри Болтон мертв.
Я с ужасом вынуждена отметить, что, как и она, да и все на студии, восприняла это известие как хорошую новость. Я села напротив Кэнди, а она уже достала бутылку шотландского и два стакана, чтобы отпраздновать это событие.
Что значит мертв? Левис еще вчера видел его.
Убит, радостно сообщила она. Тут я спросила себя, не результат ли моих литературных творений эта ее мелодраматическая манера поведения?
Но кем?
Неожиданно она смутилась и, запинаясь, ответила:
Я не знаю, смогу ли я сказать Кажется, мистер Болтон имел э моральные принципы которые которые
Кэнди, у каждого есть свои принципы, неважно какие. Объясни подробнее.
Его нашли в одном доме, около Малибу, кажется, он был там старым клиентом. Он пришел с молодым человеком, который потом исчез. Он и убил Болтона. Радио назвало это преступлением на почве секса.
Итак, тридцать лет Джерри Болтон скрывал свое истинное лицо. Тридцать лет он играл роль безутешного, нетерпимого в вопросах нравственности вдовца. Тридцать лет пачкал грязью молодых актеров определенного типа, похожих на женщин, часто, несомненно в целях самозащиты, губил их карьеру Жуть какая-то.
Почему они не замяли дело?
Убийца, как полагают, сразу же позвонил в полицию, а затем в газеты. Тело нашли в полночь. Тайное, как говорится, стало явным. Владельцу этого притона пришлось раскрыть карты.
Механически я поднесла стакан к губам, затем с отвращением поставила обратно на стол. Для спиртного слишком рано. Я решила пройтись по студии. Всюду царило оживление. Я могла бы даже сказать, народ веселился, как на празднике, и мне стало немного досадно. Человеческая смерть никогда не делала меня счастливой. Все эти люди в свое время натерпелись от Болтона, и двойная новость о его тайной жизни и смерти доставляла им нездоровое удовольствие. Я быстро ушла и направилась к площадке, где работал Левис. Съемки начинались в восемь утра, но после бессонной ночи едва ли он мог предстать перед камерой в хорошей форме. Однако я нашла его, прислонившегося к стене, улыбающегося и непринужденного, как обычно. Он направился ко мне.
Левис, ты слышал новости?
Да, конечно. Завтра не работаем, траур. Мы сможем заняться садом. Помолчав, он добавил:Нельзя сказать, что я принес ему удачу.
Все это мешает твоей карьере, ленивым жестом он отмахнулся от разговора.
Ты нашел мое письмо, Левис?
Он посмотрел на меня и начал краснеть:
Нет. Меня не было всю ночь.
Я рассмеялась.
Ты имеешь полное право. Я только хотела сказать, что очень обрадовалась «роллсу», но от изумления начала молоть какую-то чушь. И поэтому ты не понял моей радости. Вот и все. Потом мне было так стыдно.
Ты никогда не должна чувствовать себя виноватой из-за меня, заверил меня Левис. Никогда.
Его позвали. Репетировалась короткая любовная сценка с участием восходящей звезды Джун Пауэр, брюнетки с жадным ртом. Она с явным восторгом устроилась в объятиях Левиса, и я поняла, что теперь он вряд ли будет проводить ночи дома. Так и должно быть, решила я и отправилась к зданию дирекции студии, где собиралась позавтракать с Паулем.
8
«Роллс» застыл, огромный и таинственный: машина для дальних поездок, грязно-белый, с черной обшивкой, или когда-то черной, с медными деталями, тускло блестевшими повсюду. В лучшем случае это была модель 1925 года. Настоящий кошмар. Так как в гараж вторая машина не помещалась, нам пришлось оставить его в саду, в котором и так уже негде было повернуться. Высокие сорняки очаровательно покачивались вокруг «роллса». Левис радовался, как ребенок, его все время тянуло к машине, а заднее сиденье он даже предпочел креслу на террасе. Мало-помалу он заполнил «роллс» книгами, сигаретами, бутылками и, возвратившись со студии, обычно там и устраивался, высунув ноги в открытую дверь и наслаждаясь смесью запахов ночи и затхлости, исходящих от старых сидений. Слава Богу, Девис не заикался о ремонте «роллса». Честно говоря, я совсем не представляла, как ему вообще удалось доставить этого старичка к дому.
К общему удовольствию, мы решили мыть «роллс» каждое воскресенье. И тот, кто в воскресное утро не чистил «роллс» 1925 года выпуска, стоящий, как статуя в запущенном саду, потерял одну из самых больших радостей в жизни. Полтора часа уходило на, наружную часть и еще полторана внутреннюю. Обычно я начинала с помощи Левису, занимавшемся фарами и радиатором. Затем, уже самостоятельно, переходила к обивке. Интерьерэто мой конек! За «роллсом» я ухаживала лучше, чем за собственным домом. Я покрывала кожу сидений специальной пастой, а затем полировала ее замшей. Драила деревянные части приборной доски, заставляя их блестеть. Потом, подышав на диски приборов, протирала их, и перед моим восторженным взором на сверкающем спидометре появлялись цифры 80 миль/час. А снаружи Левис, в тенниске, трудился над покрышками, колесами, бамперами. К половине двенадцатого «роллс» сверкал в полном великолепии, а мы, млея от счастья, потягивали коктейли, ходили вокруг машины, поздравляли себя с завершением утренней работы. И я знаю, чему мы радовались: полной бессмысленности наших трудов. Пройдет неделя. Ветки снова сплетутся вокруг «роллса», а мы никогда не будем им пользоваться. Но в следующее воскресенье мы все начнем сначала. Вновь вместе откроем радости детства, самые неистовые, самые глубокие, самые беспричинные. На следующий день, в понедельник, мы возвратимся к своей работе, за которую получаем деньги, размеренной и регулярной, позволяющей нам пить, есть и спать, к работе, по которой все о нас и судят. Но как же я иногда ненавидела жизнь и ее деяния! Вот ведь странно: может быть, чтобы любить жизнь по-настоящему, надо уметь как следует ее ненавидеть