Кресло, диван, журнальный столик, на котором ещё лежат её серьги. Собираясь на свою выставку, она долго раздумывала, какие же ей надеть. Вика не очень любила фарс в виде драгоценностей и только изредка позволяла себе украсить мочки маленькими серьгами. Виктор мало что понимал в драгоценностях, а вехой для него служила толстая дутая золотая цепь, которую он редко снимал. Её серьги на журнальном столике. Они пахнут её духами, вчера она касалась их. Буранов ощутил страстное, нездоровое желание схватить их и прижаться к ним щекой. Снова в носу стало щекотно, а в уголках глаз скопились предательские слёзы. Это дом. Он душит его. Он сойдёт с ума, если останется здесь, наедине с вещами, каждая из которых хранит в себе Вику. Фотографии всплывают в мозгу постоянно. Вот тут она стояла, вот тут смеялась и держалась за грудь, вот тут мы с ней
Часы на стене тикали. Буранов сильно толкнул дверь и оказался на крыльце. Просторный двор, не обременённый лишними постройками, сиял сочной травой. Как глупо умирать летом. Даже природа не вторит твоей утрате и сверкает, как и сверкала всегда, и будет сверкать. За высоким забором толпились люди. Они курили и разговаривали уже громче, чем за столом, словно кто-то разрешил покричать и дать волю эмоциям. Некоторые уже не сдерживали себя, громко смеялись, громко говорили, громко хлопали дверьми машин и так же громко уезжали.
Буранов сел в скрипучее кресло. Он давно хотел его выкинуть, оно досталось им от прежних хозяев дома, и было таким же пыльным и старым, как и прежние хозяева. Буранов смотрел на одну точку. Он сам себе выбрал еёмаленькое пятнышко краски на балке. Весь мир тут же потух, звуки отдалились. Так, спрятавшись в кокон, Виктор не думал ни о чём, просто сидел, потягивая сигарету. Поскорее бы они все разбежались, чтобы можно было остаться наедине со своим горем.
Он ещё раз подумал о том, как войдёт в этот дом, наполненный вещами. Её вещами. Имущество Виктора можно было положить в маленький походный чемоданчик, а электрогитару красного цвета повесить через плечо. В доме всегда царствовала Вика. Её запах, сладкий, терпкий, словно индийский чай с лимоном, витал повсюду, в каждом уголке этого двухэтажного строения.
Гости тянулись. Они не забывали исполнять привычный ритуал, пожимая плечо Буранова, или просто натягивали на лица великую скорбь. Виктор кивал им, но сам находился далеко-далеко. Казалось, она оплела этот мир своей волшебной сетью, своей энергией, из которой выбраться было просто невозможно.
Ты как?
Буранов не ожидал, что его старинный друг, Гриша Соловьёв, уподобиться остальной толпе. Крепкая рука лежала на плече Виктора, и в нос сразу бросился сладкий запах мыла, а ногти сверкали бесцветным лаком.
Ну, хорош. Бывало и лучше, сам знаешь.
Соловьёв присел на ступеньку, подстелив какую-то бумажку под пятую точку. Его костюм тоже сверкал, чёрный, специального покроя для такого большого человека. Он многозначительно кивнул.
Бывало
Виктор всё смотрел на свою красную точку. В ней заключалась теперь жизнь, всё вокруг всосалось туда, оставив после себя чёрную дыру.
Вика была
Буранов слишком хорошо знал друга, чтобы злиться на него за эти слова. Гриша хотел завести разговор, но не знал, с чего начать. В былые времена, когда все были живы, Соловьёв говорил просто, без прелюдий. Его мир главенствовал над остальными мирами, но смерть даже таких делает тихими. Правда, ненадолго.
Я знаю, какой она была. Соловей, прекращай. Тошнит от этого была, была, была А, вот, на том свете Как попугаи, честное слово. Тошнит!
Соловьёв умолк, укушенный в самое дорогоеогромное эго.
И смерть кругом. Как будто все помешаны на ней. Умерла. Всё. Нету, хватит!
помолчали.
Про маньяка этого чего-то начали Тьфу, тошно! Людей он там убивал, потрошил. Как будто говорить не о чем! Надо же всем рот открыть, не дай бог Ай! Про маньяка слышал?
Соловьёв взглянул на друга через плечо. До этого он смотрел на группу людей, медленно шествующую по дорожке. Виктор знал их. Это была подружка Вики, которую он несколько раз видел и её муженёк. Слева их поддерживал какой-то огромный мужик, надутый и толстый, как пузырь.
Слышал, отчеканил Гриша. Хочешь ещё послушать?
Виктор молчал.
Вчера нашли три трупа. Свежие. Три девушки, обнажённые. Их причёски он сделал им причёски. Видел хоть раз галактический взрыв? Вот, что вроде этого. Остальное всё по старой схемекишки, внутренности, в ведро и сжечь. Четвёртый экземпляр намного интереснее. Ты слушаешь?
Буранов молчал.
Экземпляр Мужчина. Руки его отрезаны, а вместо них пришито что-то такое. Понимаешь ли, шланги. Длинные такие. Только Только сделаны они из кишок. Придурок старательно сшивал кишки прежних жертв, а на конце длинных шлангов-рук приляпал кисти бедолаги. Получилось что-то вроде Бумера. Помнишь, жвачка такая была, а в ней чудак с резиновыми конечностями, которые могли растягиваться
Хватит, еле слышано отозвался Буранов. Заткнись уже.
Сам хотел.
Я не хотел.
Ты молчал, сказал Соловьёв, утратив всю свою скорбь и тактичность. А молчал, значит сомневался, а, если сомневался, значит, хотел.
Я тебе уже говорил, чтобы ты заткнулся?
Соловьёв не любил молчать, а затыкать его имел право только Буранов и инвесторы, которые готовы вложить денежки в его сумасшедшие проекты. Несмотря на огромность и кажущуюся на первый взгляд бесшабашность, Соловьёв имел очень творческий и крепкий ум, цепкий и хитрый. К своим тридцати годам он владел тремя кафе, двумя ночными клубами и целой сетью хлебных ларьков. Во всех проектах Соловьёва прослеживался креатив, изюминка, ради которой люди и тащат деньги и отдают их, считая, что совершают выгодную сделку.
Ты начинаешь хоронить себя.
У меня жена вчера умерла, если помнишь, сказал Буранов.
С крыльца спустились последняя парочка. В доме стихло. Этих Виктор тоже знал. Какие-то художники, богатые, наверное. Они сели в чёрный «Мерседес» и укатили.
Даже плечо не пожали. Обидно.
Что?
Ничего
Соловьёв повернулся к другу.
И снова я один, Буранов кивнул в сторону дома.
А я?
И ты вздохнул Виктор.
Ты только не хоронись, дружище, хорошо? Я мамку потерял, помнишь? Мы ещё в технаре учились. Я знаю, как это. Ты не забывай, что знаю. Врать не буду. Тут главное не хорониться, жить дальше и, это
Хреновый из тебя психолог.
Соловьёв вздохнул. Получилось это так по-детски, что в сочетании с квадратным, почти роботообразным лицом и широкими плечами выглядело забавно.
Забавно, сказал Буранов, ни разу не улыбнувшись.
Что?
Виктор махнул рукой.
Просто, тебе же тридцатник всего, как и мне! У тебя мечта была, помнишь? Ты её тут и похоронил! И теперь ещё больше похоронишь, я тебя знаю!
Да, какая мечта? Буранов скорчил лицо, как будто рядом что-то плохо пахло. Брось. Мечта
Соловьёв встал. Когда он был возбуждён, то просто не мог сидеть на месте.
Я не говорю, что об этом нужно сейчас думать. Время пройдёт, сам поймёшь, что жизнь не закончилась. А мечтаэто и есть жизнь. Пока есть мечта, ты живёшь, и пока воплощаешь её в жизньживёшь! Свой рок-бар! Представь
Буранов поднял вверх руку, и словесный поток смолк. Соловьёв оглянулся, поправил ворот рубашки и густо покраснел.
Прости, понесло.
Мы слишком хорошо друг друга знаем, Соловей. Я никогда не тебя не обижусь, но если бы тебя понесло за столом, то никто бы не понял.
Буранов всё смотрел на красную точку, будто хотел прочесть какой-то тайно сокрытый в ней смысл.
Ну, тогда Я пойду?
Останься. Мы с тобой ещё не помянули, ответил Виктор и встал.
Но алкоголь не помог. Соловьёв уехал на такси, и свою машину оставил во дворе у Буранова. Когда гравий и грязь вылетели из-под колёс машины, и выхлопной дым взвился вверх, на Виктора навалилось настоящее одиночество. Оно давило, как бетонная плита, от него нельзя было скрыться и убежать. А убежать хотелось. Исчезнуть, испариться. Виктору казалось, что онзверёк, запертый в очень тесной коробке, без выходов. Даже маленькой щёлочки в этой коробке нет. И хочется бежать, хочется простора, но стенки сжимаются и сжимаются, а маленькие косточки хорька хрустят, и воздуха не хватает