— Может быть, ее психоз удастся излечить?
— Возможно. Но для этого необходимо ее собственное твердое желание вылечиться. Вот только… Может быть, будет безопаснее не выводить Фелицию из ее нынешнего состояния, уж коли, находясь в нем, она не способна использовать свой метапсихический потенциал в полную силу? Мне нужно хорошенько подумать над этой проблемой… Крепко подумать.
Монашка отпрянула назад, глядя на подругу взглядом, в котором читался зарождающийся ужас. Элизабет лишь кротко улыбнулась.
— Тебе предстоит принять много решений, — сказала Амери.
Элизабет поежилась и отвернулась, чтобы монашка не могла видеть ее лица.
— На Олимпе холодно и одиноко.
— Если бы только я могла чем-нибудь помочь! Если бы вообще кто-нибудь из нас мог тебе помочь!..
Элизабет стискивала деревянные перила с такой силой, что пальцы побелели.
— Одну вещь ты можешь сделать, Амери. Помоги мне еще раз. Очисти мою совесть.
— Да. Конечно. — Амери достала из кармана комбинезона узкую фиолетовую полоску материи, поцеловала ее и повесила на плечи. В очередной раз она прочитала по памяти древнюю молитву — как читала она ее над пробуждающейся от сна женщиной в горном приюте, из которого наблюдали они потоп; как читала ее бессчетное число раз во время долгого перехода, ночами, когда плач Элизабет сливался со звуками зимних дождей, барабанящих в крышу их наскоро сооруженного укрытия.
— Только нужно верить, Элизабет.
— Я постараюсь… постараюсь…
Амери осенила крестом голову Элизабет.
— Приди, чадо Божие, и облегчи свою душу. Ибо: «В Боге спасение и слава моя; крепость силы моей и упование мое в Боге»note 4 .
— Благословите, сестра, ибо грешна я.
— Придите все страждущие. Придите все жаждущие принять дар жизни вечной.
— Каюсь в гордыне. Каюсь в высокомерии, в грехе чванливой самонадеянности. Каюсь в богохульные речах против исцеляющего Духа Святого. Каюсь в небрежении к меньшим. Каюсь в том, что предавалась отчаянию. Каюсь в своих тяжких прегрешениях и молю о прощении. Прости меня. Помоги мне поверить! Помоги мне поверить, что есть Бог, прощающий то, что невозможно простить.
Помоги мне поверить, что я не одинока.
Помоги мне.
6
Крупный дикий халик драл когтями настил, пыхтел, отфыркивался и молотил массивным крупом по прочным деревянным доскам до тех пор, пока скреплявшие их гвозди не начали поддаваться. Его пытались удержать четыре ковбоя в серых торквесах — двое за корду, привязанную к недоуздку, а двое
— за ножные путы. К тому времени, когда возле загона появился Бенджамин Баррет Трэвис с тремя Светлейшими, которых он привел посмотреть на укрощение, от ковбоев уже исходили волны дикой паники.
— Господи, неужели ты и вправду собираешься обломать этого когтелапого убийцу, Бен? — с благоговейным страхом осведомился Эйкен Драм.
Измотанный халик поднялся на задние ноги и издал гулкий рык. Это было животное чалой, отливающей синевой масти, высотой ладоней в двадцать, а то и больше, с черными щетками на лапах, черной гривой и устрашающе выпученными глазами, обведенными черной каймой.
— Левая сиська Таны? — выругался Альборан Пожиратель Умов. — Да он же здоровый, как носорог?
Бенджамин тронул пальцем свой серебряный торквес. Халик, издав громкое «Вуууф!», подался назад в загон.
— Да не такой уж он буйный. Я окорачивал дичков и покруче. Он и ведет себя неестественно. Просто напуган до полусмерти.
— Трэвис совершенно прав, — сказал Куллукет. — Сознание животного затоплено глубинным страхом. Сбруя, путы на ногах, седло, лишение свободы, присутствие людей — все это доводит его до грани безумия. Только природная смышленость халика да еще тот факт, что ему не причинили никакого вреда, удерживают животное от гибельного неистовства.