У отца началась белая горячка. Его положили в специальную больницу в нескольких километрах от города. Он написал матери из больницы, что идет на поправку, что пить больше никогда не будет и хочет увидеть сына.
Дело было зимой. Мать укутала Гену в шаль, как девчонку, и рано утром, еще затемно, они добрались до вокзала. Всю дорогу в электричке мальчик спал, а когда разлепил глаза, уже стоял на перроне пустынной станции. Мать тянула его за руку, и он едва поспевал за ней. Вьюжило так, что он боялся ослепнуть от снега и захлебнуться ветром. Сугробы были ему по колено, и с каждым шагом валенки зачерпывали снег.
Мама, давай вернемся! взмолился Гена.
Отец хотел тебя видеть! был ответ.
Он боялся не вьюги, он боялся, что снова встретиться с пьяным, не вылеченным отцом. А кроме того, мама рассказала, что в этой больнице лечат не только алкоголиков, но и психов. А психами в представлении маленького Гены были Змеи Горынычи и Кощеи.
Но холл больницы оказался уютным и даже красивым. Все двери и окна были в цветных стеклышках. Цветы в горшочках. Под разлапистой пальмой дяденька с бородой, белый-белый, как чистенькие халаты медсестер.
Больные ходили в полосатых пижамах, а отец вышел к ним в клетчатой рубахе, с рукавами, закатанными до локтей, весь перемазанный краской. И пахло от него краской. Он все время улыбался и смешил маму рассказами о врачах и пациентах. Гена молчал, не вмешивался в их разговор, и о нем забыли.
Тут меня ценят! говорил отец матери. Главврач выписывать не хочет, то и дело восхищается: «Какой талант! Какой талант!» Посмотри вокруг! Это все моя работа! Интерьер, витражи, мозаика! Все вот этими руками. Я работаю по двадцать часов в сутки и не устаю! Даже гипсовый бюст сделал!
Не очень-то на Карла Маркса похож, усмехнулась мама.
Отец залился звонким, совсем здоровым смехом.
Это не Карл Маркс! По просьбе главврача я вылил из гипса Зигмунда Фрейда, великого доктора! Но об этом никто не должен знать, иначе всем нам крышка! Даже психов не пожалеют!
Мама тоже смеялась. Она не узнавала отца. И Гена впервые был с ними счастлив в этой больнице для алкоголиков и психов.
Я начинаю новую жизнь! продолжал отец. Увольняюсь с завода! Ну его к чертовой матери! Пятнадцать лет ждем квартиру, да я скорее заработаю на кооператив! Вот этими руками! Они золотые, понимаешь, золотые! Мне все тут об этом твердят! Я уже получаю заказы. И больше не буду пахать задаром!
Тебе уже сорок, напомнила мать, не поздно начинать новую жизнь?
А сколько было Гогену, когда он начал рисовать? Сколько? Сорок два!
Мать слушала его с открытым ртом. Она, конечно, не знала, что Гоген умер в таитянской хижине, в полной нищете, от сердечного приступа. А сердце было сильно ослаблено сифилисом и алкоголем.
Обратно на станцию они не шли, а летели.
Онзамечательный! Ончудесный! пела мать. У него золотые руки. Я это всегда знала.
Двухкомнатная кооперативная квартира, куда их через год перевез отец, показалась Гене сказочными хоромами, хотя была обыкновенной «хрущевкой» позднего образца. Папа не только сдержал слово, уволился с завода, получил место в художественных мастерских, но и стал известным и уважаемым человеком в городе. Вот только пить он так и не бросил. И мать еще много пролила слез и выкурила сигарет под пластинку с джазом.
Общага часто снилась Геннадию. Он шел по пустому, длинному коридору (почему-то всегда ночью), а лампочка горела в самом конце, рядом с туалетом. Он открывал все двери подряд и заглядывал в комнаты. И везде одно и то жечерная пустота и сквозняк
Теперь, забравшись так далеко в детство, Балуев с удивлением рассматривал предмет своих кошмарных слов. Здание было выкрашено в приятный бледно-розовый цвет. Неказистое, нелепое среди новых высотных домов. Во дворе небольшая аллейка, с каким-то странным курганом в центре. Геннадий вспомнил, что здесь было бомбоубежище на случай ядерной бомбежки. Общежитие построили в год Карибского кризиса. Бомбоубежище засыпали землей и разбили клумбу.
Давно дом стал розовым? спросил он молодого человека, вышедшего из дверей общаги.
В прошлом году делали капитальный ремонт. Вот и перекрасили.
«Значит, по крайней мере, год мой попутчик Валера не казал сюда нос! Может, и вправду совпадение?»
4
Елизаветинск
1997 год, лето
Поликарп выглядел как памятник самому себе, когда следственная группа приехала на кладбище. Он не вставал с плиты с надписью «сон». И его не беспокоили.
В то утро всем хватало хлопот. Два настоящих трупа на съемочной площадкенебывалое происшествие. Впрочем, директор картины, лысый человек с ясным взором, уверял очкарика-режиссера, что в своей практике видал еще не такое.
Следователь Беспалый не мог похвастаться тем же. Он растерялся. Никогда не приходилось иметь дело с жертвами на кладбище, да еще прямо в гробах! Он долго не решался подойти к Карпиди. Отдавал команды экспертам и пытался собрать вокруг себя всю съемочную группу.
Гробовщик ничего этого не видел. В голове у него напряженно работал компьютер, высвечивая даты и лица покойников. Он искал ответ на единственный вопрос: «Кто?» И когда следователь опустил ему руку на плечо с традиционным: «Примите соболезнования», он даже не вздрогнул. Не поднимая головы, Поликарп попросил:
Паша, посмотри там, в гробу. Нет ли записочки?
Записочки не было.
Боится, сука!
Зато есть телеграмма. Лежала у него в боковом кармане пиджака.
Читай! скомандовал Поликарп.
«Я тяжело болен. Срочно вылетай! Отец». Здесь ваша фамилия. Беспалый протянул ему телеграмму, чтобы тот убедился в правильности только что прочитанного, но хозяин кладбища отмахнулся.
Коварный, сука! Но ничего, он мне еще заплатит за свое коварство! Поликарп говорил так, будто уже наперед, без всякого расследования, знал имя убийцы.
Он наконец поднялся, снял с груди кардинальский крест.
Я буду у себя, предупредил следователя, придешь с отчетом. Этих говнюков-киношников хорошенько потряси. Кто-то из них продался!
С размаху треснул крестом о шведское надгробие, так что стекляшки, игравшие роль бриллиантов, разлетелись в разные стороны.
Бутафория! ухмыльнулся Гробовщик и сплюнул.
О первых результатах доложили эксперты. Они установили, что Христофор Карпиди убит ударом ножа в спину вчера вечером, в районе десяти-одиннадцати часов. Юноша из музыкального училища убит тем же способом, но примерно два часа назад.
Не ускользнуло от дотошных экспертов также и то, что оба покойника были тщательным образом загримированы.
Гримерша, женщина в летах, с перекошенными очками на горбатом носу, с глазами дохлой птицы, растрепанная и неухоженная, клялась, что гримировала только одного, флейтиста.
Да это разве грим? тыкала она корявым пальцем в сторону другого. Мазня какая-то! Профессионал так не гримирует!
В съемочной группе оказалось не так уж много народу, всего тринадцать человек. И Беспалый в конце концов расставил всех по местам, чтобы восстановить картину преступления.
Итак, Поликарп сидел в бутафорском склепе. Режиссер и первый ассистент режиссера находились рядом. Оператор с камеройна дороге, по которой скакали лошади. Директор картины за съемкой не следил, он прогуливался с актрисой, игравшей трансильванскую вампиршу Эржбету Батори. Они были на другой аллее, в глубине кладбища. Трое остальных артистов, не участвовавших в сцене с лошадьми, тем не менее следили за съемкой. Все они не вызывали подозрения. Следователя в первую очередь интересовали те, кто запускал лошадей с гробом.
Здесь руководил второй ассистент режиссера. Разумеется, не без помощи члена жокейского клуба, запустившего повозку. Другой жокей находился рядом с оператором. Он должен был остановить лошадей. Трюк отрабатывали несколько дней. И кадры, надо полагать, вышли отменные. Карета стартовала в двадцати метрах от дома, резиденции Гробовщика. Там расположились костюмер и гримерша. Кроме того, рядом с домом была навалена куча бутафорских гробов.
Кто должен был проследить за гробом? спросил следователь, человек, не искушенный в кинопроцессе.