Харрисон проштемпелевал последнюю визу и закрыл папку. Гнусная у него работенка.
Он был честолюбив. Сколько Харрисон себя помнил, он всегда вставал раньше, вкалывал больше и уходил с работы позже других, что, правда, нашло отражение в его личном деле.
Но по загону подлости оно целых пятнадцать лет пылилось на полке, пока туда не удосужились заглянуть. Дело передали из Оксфорда в Лондон, и с тех пор о его содержании и даже существовании знали не более дюжины чиновников. Вместе с сотнями других папок оно лежало в опломбированном архиве «Сикрет Интелледженс Сервис».
Харрисона считали надежным исполнителемпусть он не очень приятный человек, зато работник хваткий. Хороший спортсмен, тугодум, но въедлив до мозга кости. В личной жизни пылкий, но начисто лишен романтики, высказывал мнение, что все женынаказание свыше. Если не поставить их на место, то они сядут на голову. Сам он этого никогда не допустит.
Так и было до тех пор, пока в Министерстве иностранных дел не подписали его прошение о зачислении в штат и послали работать в темную комнату с высокими потолками, выходящую окнами на Даунинг-стрит.
Она была дочерью и сестрой банкиров, да и сама без пяти минут банковским работникомсовременная деловая женщина. В данном случае не обошлось без любви, что бывает отнюдь не часто. Но с детьми они решили повременить до более подходящих времен.
На деньгисвадебный подарок ее отцакупили «вольво», на деньги его родителейнабор полусинтетических простыней, и стали ждать, когда придет успех. А в том, что он придет, они не сомневались. По мнению Харрисона такую возможность сулило назначение в Москву. После долгих уговоров она согласилась упаковать свой чемодан из добротной свиной кожи, продать домашний компьютер и отложить на время свою банковскую карьеру.
Неделей позже они сошли по трапу самолета «Бритиш Эйруэйз» прямо в московскую пургу.
А еще через неделю она узнала, что муж будет работать в консульском отделе, а не в канцелярии посольства.
Как ты мог скрывать от меня это?
Но я не думал, что это так важно.
Конечно, важно. Я считала, что ты будешь дипломатом, а не писарем.
Работа и вправду оказалась изматывающей. Не оставалось даже времени выучить русский язык, адаптироваться к местным условиям, не говоря уже о дальнейшем совершенствовании. Но времени поразмыслить ему не оставили, согласие надо было дать немедленно.
В конце концов она притерпелась. Супруга посла обнаружила в ней родственную душу, едва услышав ее акцент. Леди Дэвид Уайт сразу выделила ее среди других жен, более того, приблизила; отныне ни один утренний прием с кофе на половине посла, ни одна интересная экскурсия без миссис Харрисон не обходились.
Так что дни проходили сносно. Она даже выкраивала время заглянуть в книги по банковскому делу. Но вечерами приходилось довольствоваться одолженными видеокассетами с документальными фильмами о путешествиях и новостями месячной давности. Телевизор заполнял скучные часы между обязательным посещением званых обедов и поздним приходом мужа с работы.
Когда она спрашивала, почему он так задерживается, Харрисон неизменно отвечал, что старается показать себя с лучшей стороны. Как будто он мог выдвинуться, перекладывая папки и штемпелюя бумажки в своем консульском отделе.
Поэтому Харрисон не на шутку приуныл, получив срочный вызов в Лондон.
В комнате было жарко и душно, как в миллионах других московских домов, где в течение шести зимних месяцев не открывали окна.
Паркер просмотрел вечернюю почту и позвонил Фаррару.
Можете зайти ко мне сейчас? Только побыстрее, пожалуйста.
Фаррар пришел через десять минут.
Я не вижу ответа на мои телеграммы в Лондон, сказал ему Паркер.
Фаррар удивленно уставился на первого секретаря посольства.
А его и не было. Смотрите, вот они подшиты по порядкуподтверждения из Лондона, что ваши экстренные телеграммы получены.
Паркер нахмурился.
Мне это не нравится. Мы уже давным-давно должны были получить ответ.
Хотите, я пошлю запрос?
Если в течение ближайшего часа ничего не будет, пошлите.
Паркер не решался уйти из своего кабинета. Даже минутное отсутствие на месте казалось ему предательством. Прежде всего, Единорога, а затемКалягина, который метался по городу в поисках спасения. И все же проветриться было необходимо.
На сборы ушло пять минут. Паркер вырулил из ворот посольства, переехал Большой Каменный мост и свернул на Кропоткинскую набережную. На стоянке около главного входа в Парк Горького он припарковался рядом с одиноко стоявшей черной «волгой», водитель которой, включив мотор, спал на откинутом сиденье. Наверное, половину бензина московские водители сжигают с закрытыми глазами.
В глубине парка, вдали от уличного движения, было тихо и заснеженно. Паркер обошел замершее колесо обозрениягигантский символ почти забытого летаи двинулся по тропинке к набережной. Здесь дул злой ветер.
Когда он добрался до машины, глаза его уже слезились от холода, а кончики пальцев превратились в ледышки. Он сорвал перчатки и подставил ладони под струю теплого воздуха от печки. Водитель «волги» по-прежнему спал.
Почти часовая прогулка прошла с пользой. К ее концу Паркер не только знал, что его сопровождают сразу два «хвоста», но и поймал какую-то очень важную мысль, которая пока не всплыла из подсознания. Уже заехав во двор посольства, он наконец понял в чем дело.
Да, за ним следили две группы. Но они не скрывали этого. Они хотели, чтобы он их видел. Троедвое мужчин и женщинаехали за ним в обычной кагэбэшной «волге». А вот другая машина За ее рулем сидел один человек, который не отставал ни на шагни в парке, ни в подземном переходе на улице Горького. Лицо этого человека таило угрозу.
В дверях посольства неловко переминался Фаррар. Ответа из Лондона так и не было. Пришло лишь еще одно подтверждение, что телеграммы получены.
В комнате было по-прежнему темно, но Калягин знал: скоро начнет светать. Есть звуки, по которым можно безошибочно судить, что ночь уже миновала.
Однажды, много-много лет назад он, еще ребенок, вот так же проснулся на рассвете, как будто его толкнули. Он встал, оделся и вышел в маленькую прихожую их таллиннской квартиры, собравшись идти в школу. И вдруг увидел перед собой мать.
«Дима, три часа ночи, что ты делаешь?»
Как наяву он слышит ее голос, видит прекрасную молодую женщину, которая удивленно, чуть щурясь от света, смотрит на него. Мама, моя мамочка
Несколько мгновений Калягин блаженствовал, с любопытством разглядывая свое случайное пристанище с отставшими обоями, потолком в паутине трещин и занавесками разной длины на окнах. Целая жизнь прошла с тех пор, когда он сумел вырваться из подобной нищеты.
Однако сейчас одеялом ему служило собственное пальто, пижамойрубашка. Всего в паре километров отсюда его шкафы ломились от постельных принадлежностей и одежды на все случаи жизни, но для него это была уже история. Самое необходимое на данный момент есть, даже пистолет под подушкой.
Вы уже проснулись?
Из спальни на цыпочках вышла Потапова и присела на пол рядом с его диваном. Она была уже одета, но не причесана.
Я думал еще поспать, ответил Калягин. Но какая теперь разница? Он попытался улыбнуться ей. Кто рано встает, тому Бог дает. Сегодня нам предстоит масса дел, стольких людей надо повидать а сколько жаждет встретиться с нами.
Женщина смотрела на него с отстраненным видом, никак не реагируя на сарказм.
Калягин пожал плечами.
А что нам еще делать? Может, скоро у нас не будет дел, вообще никаких.
Пойду поищу чай.
Потапова прошла на кухню и стала рыться на полках. Возбуждение и отчаяние вчерашней ночи снова сменилось у нее обычной утренней подавленностью, хотя у этого чувства теперь появился новый оттенок. Надо что-то делать, что-то придумать, бездеятельность сковывала ее.
Она принесла чашку Калягину и поставила ее на пол рядом с диваном.
Знаете, мне о многом хотелось спросить у вас.
Калягин встревоженно посмотрел на нее.
Мы ведь никогда не разговаривали, продолжила Зина. Вы понимаете? Ни разу за все эти годы. Да, конечно, произносили какие-то слова о погоде, о том, что надо пришить пуговицу, но по-настоящему не говорили никогда. Я даже не уверена, что знаю ваш настоящий голос.