В большинстве своём охранники были парнями из небольших городков.
Жестокое, бесчеловечное быдло, которое ненавидело любого, кто оказался темнее их.
Чёрных били постоянно. Латиносовчуть меньше. Но вот если они прекрасно разговаривали на английском, то в первую очередь охоту открывали на латиносов.
А вот перед белыми из организованных группировок охранники виляли хвостом, как дворовые шавки, и делали всё, что те запросят: приносили еду из итальянских ресторанов, выбирали лучшие куски мяса, вино и свежие фрукты.
Такие же группы из чёрных могли в любой момент ожидать, что их бросят в карцер и изобьют, если охранники заподозрят, что они пытаются объединить разрозненные негритянские банды в единое целое.
Тюремных юристов и адвокатов охранники тоже терпеть не могли.
За подачей иска от зека следовало обычное наказаниеголодный паёк.
Кантри слушать было можно, но вот за рэп или тяжёлый рок радио или магнитофон могли конфисковать, особенно если охранник давно мечтал о таком же для себя.
Если у тебя была репутация смутьяна, то передачу писем из дома могли приостановить, а любую исходящую почту прочитывали перед отправкой.
А любые детали личного и интимного характера тщательно собирались охранниками и использовались для того, чтобы побольнее достать зека.
Вот такой была жизнь в Долине Шеддок.
В Департаменте исполнения наказаний любили поговорить о реформах, но Шеддок до сих пор их так и не увидел.
Тюрьма стала похожей на старую рану, которую не обработали должным образом, а лишь позволили покрыться коркой. А оставшийся под ней гной отравлял каждый нерв, каждое мышечное волокно, бегущую по сосудам кровь, пока всё теловся тюрьмане оказались заражены.
И лишь вопрос времени, когда этот гнойный очаг прорвётся сам.
22
Это была нехорошая ночь.
Конечно, в Шеддоке и так было мало приятных ночейвсегда находился зек, который вдруг собрался порешить сокамерника, или зек, швыряющий в проходящего мимо охранника дерьмом, и второй, которого от этого рвало на всю камеру. Но некоторые ночи были всё же хуже остальных.
И у некоторых охранников раз за разом оказывались отвратительные дежурства.
Таким был и Лео Комиски.
Казалось, он не вылазит из дежурств по карцеру, наблюдая за зеками, выслушивая их постоянные жалобы и нытьё, крики в темноте и просьбы оставить включённым свет.
Их голоса были слышны даже через толстые железные двери, только более приглушённо, как из засыпанного землёй бункера.
Сегодня в карцере сидели семеро, и все они были напуганы до чёртиков и нервничали.
И причиной тому был восьмой, добавленный только что зекДенни Палмквист.
Эти семеро вели себя, словно Палмквист был Дьяволом во плоти, который проник в тюрьму, чтобы высосать их кровь и обглодать кости черепа.
И они никак не переставали трястись от страха. Нет, от животного ужаса.
И всё это огромные, крутые парни, к которым никто не рискнул бы повернуться спиной, боясь, что ему вскроют горло бритвой.
Лео Комиски было на это плевать.
Он знал, что происходит вокруг Палмквиста, и боялись мальца не только зеки.
Охранники, даже начальник У всех появлялось на лице такое забавное выражение, когда кто-то упоминал имя этого парнишкисловно их тошнило, но они пытались сдержать рвотные позывы.
И жёлтая полицейская лента вокруг места преступлениятретьей камеры, где умер Жирный Тонисовсем не помогала успокоить людей. Абсолютно не помогала.
Двое зеков в карцере были новичками, где-то наглотавшимися наркоты, и уже улетели в далёкие дали.
Приближалась полночь, когда из камеры Палмквиста начали доноситься какие-то звуки.
От забавных пронзительных свистящих звуков у Комиски побежали мурашки вдоль позвоночника, а голова отозвалась нестерпимой болью.
Комиски собрался с духом и направился к четырнадцатой камере, где сидел парнишка.
Он потянулся к щеколде, открывающей небольшое окошко в двери.
Но, как и Йоргенсен пару дней назад, он застыл перед дверью. Что-то внутри него, услышавшего эти звуки, тянуло парня назад, подальше от двери.
Как у человека, стоящего на крыше десятиэтажного здания включается вдруг осознание и он думает: «А что я тут вообще делаю?»
Ведь в жизни существуют некоторые вещи, увидев или услышав которые, уже никогда не стать прежним.
Комиски стоял и дрожал, как на сорокоградусном морозе, с поразительной чёткостью вспоминая рассказы других охранников о том, что они слышали, а в случае с некоторыми неудачникамиещё и видели.
«Есть такие вещи в жизни, -
говорил им зловещим шёпотом сержант Варрес. Если ты их хоть раз увидишь, то больше никогда не сможешь их забыть».
Вещи, из-за которых ты поседеешь и впредь всегда будешь спать с включённым светом.
«Парни видели то же, что и я. И этот мерзкий запах, разъедающий кожу. И всё, что ты можешь сделать, это держать себя в руках, попытаться не засунуть табельное себе в рот и не вышибить от страха мозги».
И сейчас Комиски понял, что это не простые слова. Может, Варрес и был властным жестоким ублюдком, но это не значило, что он не прав.
«Надо было расспросить Йоргенсена поподробнее Хотя у него нервный срыв, и вряд ли он сможет говорить ещё пару недель».
Такие мысли носились у Комиски в голове.
Он слышал этот пронзительный, жалобный вой, словно плакал рождённый в глубинах ада ребёнок. Пальцы Комиски, дрожа, дотронулись до задвижки. Они были холодными. Ледяными. Такими, мать их, ледяными, что парень их почти не чувствовал.
«Сделай это, чёрт побери, говорил он себе, просто сделай».
Мужчина резким движением отодвинул щеколду, и в лицо ему ударил горячий поток воздуха, пахнущий перебродившими дрожжами. От этого запаха часть внутренностей Комиски захотела выплеснуться наружу через рот, а вторая частьчерез задницу.
И это зловоние, становящееся сильнее с каждой секундой, ударило в лицо, как слезоточивый газ, от которого глаза заслезились, горло сжалось, а ноздри начали гореть.
Комиски включил свет.
Палмквист лежал на койке и спал без задних ног. Он весь был затянут белой, похожей на паутину субстанцией наподобие эктоплазмы.
Она вытекала из его рта, ушей, глаз, сочилась с кончиков пальцев тягучими, пульсирующими тяжами, которые, казалось, были живыми.
Сеть вздымалась и опускалась, словно в такт дыханию, поднималась усиками к потолку, а там соединялась во что-то бледное, раздувшееся, вроде паука или
Матерь Божья
Оно становилось всё больше, раздуваясь, как поднимающееся на дрожжах тесто.
Это-то и увидел Комиски.
Он смотрел на потолок секунду, может две, а потом существо завизжало, зашипело, заметалось по потолку, запуталось в белых нитях слизи, напоминавших идиотский, свисающий сверху серпантин.
Комиски заорал и захлопнул окошко.
А внутри камеры это абсурдное, жуткое создание скулило, ревело и скрежетало, как кусок металла на шлифовальном кругу.
А затем Медленно, очень медленно всё начало стихать.
Какое-то время из камеры ещё доносились отвратительные звуки.
Сначала словно кто-то разливал цемент по вёдрам, затем влажные шлепки по стенам, а потомбудто кто-то мочился на пол.
И наконец, Палмквист застонал, заворочался и тишина.
После этого Комиски больше не выключал свет.
23
А следующим утром начался бунт.
Его начали чёрные.
Сытые по горло бесчеловечными условиями содержания и пустыми обещаниями юристов, они воспользовались моментом и захватили двор: разоружили порядка двадцати охранников, облили их керосином из спрятанных канистр, достали спички и крикнули автоматчикам и снайперам на вышках, что подожгут охранников, если те не отойдут назад.
Больше ничего и не потребовалось.
Может, снайперам это и не понравилось, но они не хотели, чтобы их коллеги и братья поджарились, как колбаски на гриле, поэтому они отступили.
Первым делом остальные охранники добрались до громкоговорителей и пообещали бунтующим, что ад покажется им детской игровой площадкой по сравнению с расплатой за такое.
Ну, вот как не любить таких парней! До последнего настроены миролюбиво.
И пока чёрные захватывали двор, белые и латиносы захватили всё остальное.